At blazing noon, in Dagestan’s deep valley,
a bullet in my chest, dead still I lay,
as steam yet rose above my wound, I tallied
each drop of blood, as life now now seeped away.
Alone I lay within a sandy hollow,
as jagged ledges teemed there, rising steep,
with sun-scorched peaks above me, burning yellow,
I too was scorched, yet slept a lifeless sleep.
I dreamt of lights upon an evening hour,
a lavish feast held in my native land,
and fair young maidens garlanded with flowers:
their talk of me was merry and off-hand.
But one of them, not joining their free chatter,
sat timidly apart, bemused, alone,
sunk in a dream, her soul by sadness shattered:
God only knows what made her so forlorn;
she dreamed of sand in Dagestan’s deep valley,
a gorge in which a man she knew lay dead,
black steam still rose above the wound’s scorched hollow,
as blood streamed down and cooled like molten lead.
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня — но спал я мёртвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шёл разговор весёлый обо мне.
Но в разговор весёлый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
И в грустный сон душа её младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди дымясь чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струёй