Nel mezzo del cammin di nostra vita.
“I, I, I”. What a word! It’s unfair!
Is this man I? Is this not a fake?
Could his mother love him anywhere —
Grayish-yellow, gray in his hair,
And such witty and wise as a snake?
Can it be that the boy who liked dances
In the summer Ostankino’s balls —
Is I? I who, by each of my answers,
Call for anger’s and fear’s uprises
Of the poets, beginning their toils.
Can it be that the same youthful person
Who put vigor in his arguments —
Is I? I, who, at tragic and passion’s
Elements, met in all conversations,
Has learnt usage of silence or jests.
Yet it’s always when you just freeze on
The midways through your baleful life:
From the trivial reasons to reasons,
And behold, you are lost in wild regions,
And couldn’t find former trace of your strife.
Under garrets of France, not a fear
Of a panther has set me, at last.
Virgil does not inspire me here…
There is loneliness — framed in the mirror
That is speaking the truth of the glass.
Nel mezzo del cammin di nostra vita.
(На середине пути нашей жизни (итал.))
Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачный балах, —
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкаладывал прыть, —
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?
Впрочем — так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины — к причине,
А глядишь — заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами, —
Только есть Одиночество — в раме
Говорящего правду стекла.