Love! Precious love! And from the deathbed silence
I'll come alive — allured — abashed — alight.
O, sweetheart! Even in a grave asylum,
And in Elysium we'll stay allied.
And do indeed I have this pair of priceless
Strong wings — to hold a bushel on my heart?
The swaddled folks, the voiceless ones, and eyeless —
I will not play their miserable part.
Instead, I'll free my elbows, in a bout
My springy torso from your cradle board —
Death — rescue! For a hundred miles about
The snow is melted and the forest burned.
And if I — squeezing tight knees, pinions, shoulders —
Did let the hearse consign myself away,
That's only so as to, defying coldness,
Arise in verse — or in a rose awake!
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь.
О милая! Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб на сердце держать пуды.
Спеленутых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.
Нет, выпростаю руки, стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен,
Смерть, выбью!— Верст на тысячу в округе
Растоплены снега — и лес спален.
И если все ж — плеча, крыла, колена
Сжав — на погост дала себя увесть, —
То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом,
Стихом восстать — иль розаном расцвесть!