Love! Even convulsing, even in the grave,
I’ll get attentive — squint — get scared — and dart.
My dear! We’ll part in neither snowy caves
Nor in the graves of clouds shall we part!
I have been blessed with these two gorgeous
Wings, and I refuse to load my heart with weights.
And I won’t multiply the villagers’ misfortune
Of swaddled, blind, voiceless, wretched fates.
I’ll free my arms! — And then, my sturdy torso
Out of your garments, Death, with just one blow!
And for a thousand of yards, the forest
Will burn to ash and melt the fallen snow.
And even if, — pressing my wings and shoulders
And knees, I’ll let myself be taken to the tomb, —
I’ll do this only so that, later, laughing over
The ash, — I’ll rise up as a poem or a bloom.
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь.
О милая! Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб на сердце держать пуды.
Спеленутых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.
Нет, выпростаю руки, стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен,
Смерть, выбью!— Верст на тысячу в округе
Растоплены снега — и лес спален.
И если все ж — плеча, крыла, колена
Сжав — на погост дала себя увесть, —
То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом,
Стихом восстать — иль розаном расцвесть!