for Mandelshtam
All the city held in ice — like walls,
the snow and trees against a pane
of glass, beneath a lens. In transit over
crystals — in a sleigh like this — designed
to rush unfaithfully — and over Peter’s
Voronezh, his ravens.
Poplars, a green-vaulted radiance eroded —
troubled in the sun’s passion. Kulikovo’s
battle-sounds, the slope of conquered earth,
the victory hills, and poplar trees like
shifting chalices, keen crystal over-
head as at a wedding banquet where
a thousand guests drink triumphs…
But in the disgraced poet’s room,
terror and the Muse are waiting —
his disgrace, an opal
— in a passing night
that will not see the daybreak.
И город весь стоит оледенелый.
Как под стеклом деревья, стены, снег.
По хрусталям я прохожу несмело.
Узорных санок так неверен бег.
А над Петром воронежским — вороны,
Да тополя, и свод светло-зеленый,
Размытый, мутный, в солнечной пыли,
И Куликовской битвой веют склоны
Могучей, победительной земли.
И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней,
Как будто пьют за ликованье наше
На брачном пире тысячи гостей.
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.