Years of my youth, years of dissipation,
I poisoned you myself with a deadly poison.
I do not know if death is close at hand or far.
My eyes which once were blue no longer are.
Where are you, happiness? I weep, I cringe, all’s dark.
You’re nowhere to be found. Outside or in the bar.
I stretch out my arms, groping, listening to
The rush — horses, snow — the wood we’re skimming through.
“Come on cabby, drive man, drive! Show us what you’re made of.
Never mind the bumps, give our souls a shaking!”
But the driver, in response, mutters — “In this weather,
It ain’t no good for horses to get into a sweat.”
“Man, you’re a damned coward! I’m giving you the sack!”
I snatch the whip from him, lash the horses’ backs.
And the horses, like the wind, scatter the driving flakes.
Suddenly, a bump... I’m hurled into a drift.
I raise myself. What’s this hell! Instead of a smart troika —
I’m stretched out in bed, wrapped in bandages!
And instead of horses bowling along a bumpy road —
I’m beating a hard mattress with a damp strip of gauze.
I look up at the clock — its hands bristle like whiskers,
While bending over me, drowsy hospital sisters
Purr in their husky voices: “Listen, goldenhead,
You’ve poisoned yourself with a deadly poison.
We do not know if death is far or close at hand.
Your blue eyes now are soused. The tavern’s seen to that.”
Годы молодые с забубенной славой,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Я не знаю: мой конец близок ли, далек ли.
Были синие глаза, да теперь поблекли.
Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.
Руки вытяну и вот — слушаю на ощупь:
Едем… кони… сани… снег… проезжаем рощу.
«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабым!
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».
А ямщик в ответ одно: «По такой метели
Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».
«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.
Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.
Вдруг толчок… и из саней прямо на сугроб я.
Встал и вижу: что за черт — вместо бойкой тройки…
Забинтованный лежу на больничной койке.
И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.
На лице часов в усы закрутились стрелки.
Наклонились надо мной сонные сиделки.
Наклонились и хрипят: «Эх ты, златоглавый,
Отравил ты сам себя горькою отравой.
Мы не знаем: твой конец близок ли, далек ли.
Синие твои глаза в кабаках промокли».