Don’t torture me by being cold.
And don’t ask me my age.
Seized with a heavy fit, my soul
Shakes like a yellow skeleton.
There was a time when like a child,
I mused into the smoke, and dreamt
Of being famous, rich, reviled
By none, and loved by all I met.
Oh, yes, I’m rich — rich in excess.
I had a top-hat, now it’s gone.
I have a single shirt-front left,
And one smart pair of boots, well-worn.
Nor does reputation linger:
From Moscow like a French gamin
My name is trouble’s harbinger,
A rather loud stomach rumbling.
And isn’t love a tedious show?
You kiss me and your lips are tin.
My heart is over-ripe, I know,
While yours will never ripen.
This mournful tone is premature.
Yet if I must, I greet despair.
Along the burial mounds the pure
Young goosefoot whispers your gold hair.
I wish I were back there again,
In the young goosefoot’s sound,
To dream boy-like in smoke again,
In sweet obscurity to drown.
To dream of what is new and rare,
Incomprehensible to earth and grass,
For which there is no human name,
And words cannot say to the heart.
Ты прохладой меня не мучай
И не спрашивай, сколько мне лет.
Одержимый тяжелой падучей,
Я душой стал, как желтый скелет.
Было время, когда из предместья
Я мечтал по-мальчишески — в дым,
Что я буду богат и известен
И что всеми я буду любим.
Да! Богат я, богат с излишком.
Был цилиндр, а теперь его нет.
Лишь осталась одна манишка
С модной парой избитых штиблет.
И известность моя не хуже,
От Москвы по парижскую рвань
Мое имя наводит ужас,
Как заборная, громкая брань.
И любовь, не забавное ль дело?
Ты целуешь, а губы как жесть.
Знаю, чувство мое перезрело,
А твое не сумеет расцвесть.
Мне пока горевать еще рано,
Ну, а если есть грусть — не беда!
Золотей твоих кос по курганам
Молодая шумит лебеда.
Я хотел бы опять в ту местность,
Чтоб под шум молодой лебеды
Утонуть навсегда в неизвестность
И мечтать по-мальчишески — в дым.
Но мечтать о другом, о новом,
Непонятном земле и траве,
Что не выразить сердцу словом
И не знает назвать человек.