They run like a throng of gypsies,
chasing after the long-fingered Paganini,
one with a Czech sneeze, another with a Polish dance,
and still another with a Hungarian refrain.
Comfort me with your playing,
proud little prodigy
whose sound is broad as the Yenisey,
little Polish girl, whose head
has a mound of curls, fit for Marina Mnishek.
My violinist, your bow is suspicious.
Comfort me with chestnut Chopin
and serious Brahms. No, stop.
Instead comfort me with powerfully wild Paris,
with the floury, sweaty carnival,
or the flighty young Vienna of home-brewed beer,
with conductors’ tailcoats,
with fireworks over the Danube, with races,
and an intoxicating waltz overflowing
from the coffin into the cradle.
Play then till my aorta bursts,
play with a cat’s head in your mouth.
There were three devils, now you’re the fourth,
The final wonderful devil in full flower.
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой —
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской немчурой.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей, —
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой —
Вертлявой, в дирижерских фрачках.
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было — ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.