It’s terrible! — all drip and listening.
Whether, as ever, it’s loneliness,
splashing a branch, like lace, on the window,
or whether perhaps there’s a witness.
Choked there beneath its swollen
burden — earth’s nostrils, and audibly,
like August, far off in the distance,
midnight, ripening slow with the fields.
No sound. No one’s in hiding.
Confirming its pure desolation,
it returns to its game — slipping
from roof, to gutter, slides on.
I’ll moisten my lips, listening:
whether, as ever, I’m loneliness,
and ready maybe for weeping,
or whether perhaps there’s a witness.
But, silence. No leaves trembling.
Nothing to see: sobs, and cries
being swallowed, slippers splashing,
between them, tears and sighs.
Ужасный! — Капнет и вслушается:
Всё он ли один на свете
Мнет ветку в окне, как кружевце.
Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягости
Отеков — земля ноздревая,
И слышно: далеко, как в августе,
Полуночь в полях назревает.
Ни звука. И нет соглядатаев.
В пустынности удостоверясь,
Берется за старое — скатывается
По кровле, за желоб и через.
К губам поднесу и прислушаюсь:
Всё я ли один на свете,
Готовый навзрыд при случае,
Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.
Ни признака зги, кроме жутких
Глотков, и плескания в шлепанцах,
И вздохов и слез в промежутке.