It's dreadful! It drips and it listens:
Does nobody else in the world
Press branches, like lace, in a window'
Or is there...a witness?
The ground is so swollen and smothered,
Too spongy, too heavy to breathe
But listen — far off, as in August —
How midnight grows ripe in the seed.
No sound. And no eavesdroppers spying,
And certain of silence profound,
It takes to its work — and it spatters
On a roof, over gutters, and down.
I'll bring it to lips and I'll listen:
Is no one but me in this world
So ready to weep at an instant,
Or is there... a witness?
But hush. No a leaflet is stirring,
No sign in the dark but the keen
Of sobs and the lapping of slippers,
These tears and the sighs in between.
Ужасный! — Капнет и вслушается:
Всё он ли один на свете
Мнет ветку в окне, как кружевце.
Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягости
Отеков — земля ноздревая,
И слышно: далеко, как в августе,
Полуночь в полях назревает.
Ни звука. И нет соглядатаев.
В пустынности удостоверясь,
Берется за старое — скатывается
По кровле, за желоб и через.
К губам поднесу и прислушаюсь:
Всё я ли один на свете,
Готовый навзрыд при случае,
Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.
Ни признака зги, кроме жутких
Глотков, и плескания в шлепанцах,
И вздохов и слез в промежутке.