Dreadful! It drips and it listens —
whether it's all alone in the world
crushing a twig like lace at the window,
or is someone watching?
Palpable, though, is the pressure
of porous earth's taut swellings,
and far off, audible as in August,
midnight ripens in fields.
No, no sound, no witness,
Convincing there's no one there,
back it goes to its game of rolling
down roofs and across gutters.
I'll lift it up to my lips and listen —
whether I'm all alone in the world,
ready to burst out in sobs if I need to,
or is someone watching?
Silence. Not a leaf moving.
No dot of light, just weird
gulps and splashings about in slippers,
the lulls full of sighs and tears.
Ужасный! — Капнет и вслушается:
Всё он ли один на свете
Мнет ветку в окне, как кружевце.
Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягости
Отеков — земля ноздревая,
И слышно: далеко, как в августе,
Полуночь в полях назревает.
Ни звука. И нет соглядатаев.
В пустынности удостоверясь,
Берется за старое — скатывается
По кровле, за желоб и через.
К губам поднесу и прислушаюсь:
Всё я ли один на свете,
Готовый навзрыд при случае,
Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.
Ни признака зги, кроме жутких
Глотков, и плескания в шлепанцах,
И вздохов и слез в промежутке.