“The eye of a horse,” he called his vision,
and now with his sidelong sight records
the puddles like liquid diamonds glistening,
the ice seized with a sudden longing,
lilac shadows in drugged backyards
and logs and leaves and clouds and the rind
of a melon cracking, the train’s whistle,
and gloved in fragrant kid a shy hand.
His world goes roaring, scraping, banging,
beats as the tide beats ... hush!
he runs with care over dry pine needles
not to startle the light sleep of space.
Or, look, he’s picking out all the seeds
from empty pods; to a black Caucasian
monument in the cursed ravine
after a long funeral he’s come.
And Moscow glows in sensuous languor;
a distant sleigh bell, augur, mourns
someone who’s lost forever near home
in a drift of waist-deep snow.
Smoke he compared to Laocoön
and sang the cemetery thistle
and filled the air with a carillon
of stanzas ringing in new air
and so perceived, the generous stars
gave him the soul of a child to keep
and a heritage of earth and sky
he shares with us though we sleep.
Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лед.
В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.
Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет — это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.
И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и черной,
Опять пришел с каких-то похорон.
И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец...
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?
За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф, —
Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.