She hailed from a very distant country,
Nocturnal child of ancient times;
She had no kin to greet her entry
Not even skies with a welcome shine.
And just the Neva’s faithful sentry —
The sphinx with an indented face —
Under the blizzard, fierce and wintry
‘s reminiscent of her birthplace.
And when the tempest showers snowflakes
Upon her shoulders, hair, and breast,
Nocturnal Egypt wakes her heartache
In the midst of northern fog and mist.
My hometown, gray and distant,
Its wind and chill, and gloom and rain,
With faith — so unexplained and fervent —
She had received as her domain.
She fell in love with regal buildings,
At rest in the stillness of the night.
And peaceful cozy light in the windows
Became one with her inner sight.
She recognized its morning frown,
Its mansions, lights, and snowy twirl.
This whole unfathomable town,
She knew, unfathomable girl.
Она пришла из дикой дали —
Ночная дочь иных времён.
Её родные не встречали,
Не просиял ей небосклон.
Но сфинкса с выщербленным ликом
Над исполинскою Невой
Она встречала с лёгким вскриком
Под бурей ночи снеговой.
Бывало, вьюга ей осыпет
Звезда́ми плечи, грудь и стан, —
Всё снится ей родной Египет
Сквозь тусклый северный туман.
И город мой железно-серый,
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как царство, приняла.
Ей стали нравиться громады,
Уснувшие в ночной глуши,
И в окнах тихие лампады
Слились с мечтой её души.
Она узнала зыбь и ды́мы,
Огни, и мраки, и дома —
Весь город мой непостижимый —
Непостижимая сама.
Она дари́т мне перстень вьюги
За то, что плащ мой полон звёзд,
За то, что я в стальной кольчуге,
И на кольчуге — строгий крест.
Она глядит мне прямо в очи,
Хваля неробкого врага.
С полей её холодной ночи
В мой дух врываются снега.
Но сердце Снежной Девы немо
И никогда не примет меч,
Чтобы ремень стального шлема
Рукою страстною рассечь.
И я, как вождь враждебной рати,
Всегда закованный в броню,
Мечту торжественных объятий
В священном трепете храню.
«Where does such tenderness come from? / These curls that I stroke with my hand / Aren’t the first that I’ve stroked, and I / Knew lips that were darker than yours. The stars rose in the sky and faded, / Where does such tenderness come from? — / And glowing eyes also rose and faded /...»
«Here, in my Moscow, — cupolas shine.1 / Here, in my Moscow, — church bells chime. / And the tombstones, here, all stand aligned,2 / Tsarinas sleep there, and tsars. You wouldn’t know, but in the Kremlin, at dawn, / One breathes easier — and just here alone! / You wouldn’t know...»
«Above the city Peter had abandoned, / The church bells resonated thunder. Again, their crashing waves have swept / Above the woman that you’ve left. Tsar Peter, and you, tsar, shall be admired! / Yet, here, the bells are elevated higher. So long as they ring out from the blue — / The ...»
«Panmongolism! The word’s barbaric, / Yet still falls sweetly on my ear, / As if it were a mighty portent / Of God’s great destiny for man. When, in Byzantium’s corruption, / The sacred altars’ fire grew cold, / And the Messiah was abjured / By priest and people, prince and tsar,...»