«Miksi kuu noin himmeästi paistaa
Khorasanin muureihin ja puistoihin,
kuin kulkisin Venäjän tasangoilla
kahisevan sumuverhon alla?»
Näin kysyin, rakas Lailani,
yön hiljaisilta sypresseiltä,
mutta ylpeä rivistö vaieti
nosti päänsä taivasta kohti.
«Miksi kuu noin suruisasti paistaa?»
kysyin hiljaisen metsikön kukilta,
ja ne vastasivat: «Ymmärrä se
kahisevan ruusun tuskasta.”
Terälehtiään varistaen ruusu
minulle terälehdin kuiskasi:
«Sagane, jota luulet omaksesi,
toista suutelee ja lempii…
Hän sanoo: Ei se venäläinen huomaa,
vain runoilleen se elää ja kuolee…”
Siksi kuu noin himmeästi paistaa,
siksi tuska on sen kalventanut.
Aivan liikaa petosta, kyyneleitä, piinaa
näyttää ihmiselle lankeavan.
Silti ikuisesti siunattuja ovat
maan päällä violetit yöt.
«Отчего луна так светит тускло
На сады и стены Хороссана?
Словно я хожу равниной русской
Под шуршащим пологом тумана»,—
Так спросил я, дорогая Лала,
У молчащих ночью кипарисов,
Но их рать ни слова не сказала,
К небу гордо головы завысив.
«Отчего луна так светит грустно?» —
У цветов спросил я в тихой чаще,
И цветы сказали: «Ты почувствуй
По печали розы шелестящей».
Лепестками роза расплескалась,
Лепестками тайно мне сказала:
«Шаганэ твоя с другим ласкалась,
Шаганэ другого целовала.
Говорила: „Русский не заметит…”
Сердцу — песнь, а песне — жизнь и тело…
Оттого луна так тускло светит,
Оттого печально побледнела».
Слишком много виделось измены,
Слез и мук, кто ждал их, кто не хочет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но и всё ж вовек благословенны
На земле сиреневые ночи.