I spoke with a child's gibberish to authority,
I was afraid to eat oysters,
I looked at the guardsmen out of the corner of my eye.
Everyone tortured me about this.
but how could I sulk in the foolish beaver miter of a bishop
by the Egyptian porticoes of the banks?
No gypsy girl ever danced for me
under the crackle of hundred-ruble bills
in a cafe high over the lemon-yellow Neva.
Far from the sirens and the ominous crush of events,
I shivered at the oncoming wave of murders,
and fled to the nymphs of the Black Sea.
I had to put up with much pain and anguish
from the famous beauties of the day,
those delicate, continental ladies.
Why then does this city move me like an old Mass,
when its fires and ice storms only make it
more arrogant, self-loving, empty and youthful?
Is it because I saw the naked, red-haired
Lady Godiva in some old picture book?
Lady Godiva, I do not remember. Lady Godiva.
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья —
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних — от тех европеянок нежных —
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглее —
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый!
Не потому ль, что я видел на детской картинке
Лэди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю еще про себя под сурдинку:
— Лэди Годива, прощай... Я не помню, Годива...