I’ll chase through the gypsy camp of dark streets
After a spray of cherries in a black spring carriage
After its hood of snow and endless windmill creak.
I only recall the rimfire of chestnut curls
Smoked over with bitterness, no, with sour formic acid;
They left an amber dryness on the lips.
At times like this even air seems brown to me
And the rings of the eyes put on bright braid
And all that I know about apple-pink flesh...
But still the runners on horse-drawn sledges squeaked
And through the bast rugs’ weft shone prickling stars
And horse hooves beat cadenzas on frozen piano keys.
And the prickling injustice of stars provides our only light
But life will pass us by like the foam on a theatrical hood
And there’s no one to tell: “from the gypsy camp of dark streets...”
Я буду метаться по табору улицы тёмной
За веткой черемухи в чёрной рессорной карете,
За капором снега, за вечным за мельничным шумом...
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью — нет, с муравьиной кислинкой,
От них на губах остаётся янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой;
И то, что я знаю о яблочной розовой коже...
Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,
В плетёнку рогожи глядели колючие звёзды,
И били вразрядку копыта по клавишам мёрзлым.
И только и свету — что в звёздной колючей неправде,
А жизнь проплывёт театрального капора пеной,
И некому молвить: "из табора улицы темной..."