The arboreal chapel was nearing closure.
Barely cleared his windpipe, the siskin.
A lone nightingale's unsilenced composure
Over the world rang from the foliage.
The more I expelled you, insidious impulse,
The less I could look down at you laughing.
To silence yourself in the glimmering temples
You've hardly the power, you feathery nothing.
Hitting the faces of cool vegetation,
Angular rays for the open departed.
The more I experienced you, dedication,
The less I believed you were uninterrupted.
Nightingale, you're nailed to the art you've mastered,
You're Anthony to your Cleo attracted,
How could you, in a frenzy, the feeling have trusted,
How could you in perusal of love have acted?
Having at dusk from the grove retreated,
Why are you tearing my heart to pieces?
You are my ail, when little is needed
To part with you and the nagging uneases.
So seems this world to be made that the beast,
To whom the first symphony's birth we owe,
When hearing your shouts, in the cave, released
The howls and moos "Oh Anthony oh!"
Уже умолкала лесная капелла.
Едва открывал свое горлышко чижик.
В коронке листов соловьиное тело
Одно, не смолкая, над миром звенело.
Чем больше я гнал вас, коварные страсти,
Тем меньше я мог насмехаться над вами.
В твоей ли, пичужка ничтожная, власти
Безмолвствовать в этом сияющем храме?
Косые лучи, ударяя в поверхность
Прохладных листов, улетали в пространство.
Чем больше тебя я испытывал, верность,
Тем меньше я верил в твое постоянство.
А ты, соловей, пригвожденный к искусству,
В свою Клеопатру влюбленный Антоний,
Как мог ты довериться, бешеный, чувству,
Как мог ты увлечься любовной погоней?
Зачем, покидая вечерние рощи,
Ты сердце мое разрываешь на части?
Я болен тобою, а было бы проще
Расстаться с тобою, уйти от напасти.
Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери,
Родители первых пустынных симфоний,
Твои восклицанья услышав в пещере,
Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»