Man's ponderings and labours, dream-like, pass away,
Heroes will be forgot, and sepulchres decay, —
And all in common dust is merged.
And righteousness and love, and sciences and lore,
As words upon a slate, whose meaning is no more,
By undiscovered hand axe purged.
But words that are not these, beneath the self-same hand,
Far from the numbing muteness of this earthly land,
Again, pale riddles will supply.
Another light will shine, for gloom to prey upon,
And others there will live, not as our lives have gone,
But e'en as we, untraced shall die.
And we have not the power to fathom or to view
The guise wherein our spirit shall be garbed anew,
The shapes wherein its breath shall dwell.
Perchance, of all that love within us stirs to life,
Nothing upon this planet shall again be rife,
But there is one thing naught can quell:
Only the thing that now an empty dream we count,
The blurred and fretful wish beyond the earth to mount,
Restive essays towards some height
Hatred of things that are, foreboding's timid glow,
And burdensome desire for shrines we cannot know, —
On this alone shall come no blight.
In whatsoever guise, and where 'mid worlds shall gleam
The radiance of thought, like to a cloud-girt beam,
Whatever lives are fashioned yet, —
Still shall they make ado, and rouse them e'en as we,
From very depths of dread to dreams that ne'er can be,
Fretful of soul, as we do fret.
And therefore he is not on earth immortal who
Either in good or ill his fellows could outdo,
Who upon glory's tablets frail
Hath graved the deeds of him, that, as a dream, are naught,
'Fore whom the throng, of that same clay as he is wrought,
Or utter homages, or quail.
But above all is he immortal unto whom
Through dust of earth afar new worlds were wont to loom,
Worlds though unreal, yet perishless.
He who so craved and pined for things beyond the earth.
That by his craving's power he gave his vision birth
'Mid an unending wilderness.
Как сон, пройдут дела и помыслы людей.
Забудется герой, истлеет мавзолей.
И вместе в общий прах сольются.
И мудрость, и любовь, и знанья, и права,
Как с аспидной доски ненужные слова,
Рукой неведомой сотрутся.
И уж не те слова под тою же рукой —
Далёко от земли, застывшей и немой, —
Возникнут вновь загадкой бледной.
И снова свет блеснёт, чтоб стать добычей тьмы,
И кто-то будет жить не так, как жили мы,
Но так, как мы, умрёт бесследно.
И невозможно нам предвидеть и понять,
В какие формы Дух оденется опять,
В каких созданьях воплотится.
Быть может, из всего, что будит в нас любовь,
На той звезде ничто не повторится вновь…
Но есть одно, что повторится.
Лишь то, что мы теперь считаем праздным сном —
Тоска неясная о чём-то неземном,
Куда-то смутные стремленья,
Вражда к тому, что есть, предчувствий робкий свет
И жажда жгучая святынь, которых нет, —
Одно лишь это чуждо тленья.
В каких бы образах и где бы средь миров
Ни вспыхнул мысли свет, как луч средь облаков,
Какие б существа ни жили, —
Но будут рваться вдаль они, подобно нам,
Из праха своего к несбыточным мечтам,
Грустя душой, как мы грустили.
И потому не тот бессмертен на земле,
Кто превзошёл других в добре или во зле,
Кто славы хрупкие скрижали
Наполнил повестью, бесцельною, как сон,
Пред кем толпы людей — такой же прах, как он, —
Благоговели иль дрожали, —
Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли
Какой-то новый мир мерещился вдали —
Несуществующий и вечный,
Кто цели неземной так жаждал и страдал,
Что силой жажды сам мираж себе создал
Среди пустыни бесконечной.