Starlit houses, and sky below,
Earth dazed in the nearness.
The same secret longing though
In Paris, so vast and joyous.
The evening boulevards noisy,
The last ray of light dies,
Couples, paired round me,
Fierce lips, insolent eyes.
I’m alone. It’s sweet to rest
My head on a chestnut tree.
As in far Moscow, my breast
Throbs to Rostand’s poetry.
Paris at night, painful strangeness,
Dear the heart’s ancient folly!
I’m going back to violets, sadness,
A portrait of someone kind to me.
There that gaze, pensive, a brother,
There that mild profile, on the wall.
Rostand, L’Aiglon that martyr,
And Sarah — in dream I find them all!
In Paris, so vast and joyous,
I dream of clouds and grass,
Laughter, shadows, ominous,
And the pain that will not pass.
Дома до звезд, а небо ниже,
Земля в чаду ему близка.
В большом и радостном Париже
Всё та же тайная тоска.
Шумны вечерние бульвары,
Последний луч зари угас,
Везде, везде всё пары, пары,
Дрожанье губ и дерзость глаз.
Я здесь одна. К стволу каштана
Прильнуть так сладко голове!
И в сердце плачет стих Ростана
Как там, в покинутой Москве.
Париж в ночи мне чужд и жалок,
Дороже сердцу прежний бред!
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский,
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара — все придут во сне!
В большом и радостном Париже
Мне снятся травы, облака,
И дальше смех, и тени ближе,
И боль как прежде глубока.