He used to come here till he donned gold braid,
a good topcoat on, self-controlled, stoop-shouldered.
Arresting these cafe habitues –
he started snuffing out world culture somewhat later –
seemed sweet revenge (on Time, that is, not them)
for all the lack of cash, the sneers and insults,
the lousy coffee, boredom, and the battles
at vingt-et-un he lost time and again.
And Time has had to stomach that revenge.
The place is now quite crowded; bursts of laughter,
records boom out. But just before you sit
you seem to feel an urge to turn your head around.
Plastic and chrome are everywhere – not right;
the pastries have an aftertaste of bromide.
Sometimes before the place shuts down he’ll enter
straight from a theater, anonymous, no fuss.
When he comes in, the lot of them stand up.
Some out of duty, the rest in unfeigned joy.
Limp-wristed, with a languid sweep of palm,
he gives the evening back its cozy feel.
He drinks his coffee – better, nowadays –
and bites a roll, while perching on his chair,
so tasty that the very dead would cry
“Oh, yes!” if only they could rise and be there.
Он здесь бывал: еще не в галифе —
в пальто из драпа; сдержанный, сутулый.
Арестом завсегдатаев кафе
покончив позже с мировой культурой,
он этим как бы отомстил (не им,
но Времени) за бедность, униженья,
за скверный кофе, скуку и сраженья
в двадцать одно, проигранные им.
И Время проглотило эту месть.
Теперь здесь людно, многие смеются,
гремят пластинки. Но пред тем, как сесть
за столик, как-то тянет оглянуться.
Везде пластмасса, никель — все не то;
в пирожных привкус бромистого натра.
Порой, перед закрытьем, из театра
он здесь бывает, но инкогнито.
Когда он входит, все они встают.
Одни — по службе, прочие — от счастья.
Движением ладони от запястья
он возвращает вечеру уют.
Он пьет свой кофе — лучший, чем тогда,
и ест рогалик, примостившись в кресле,
столь вкусный, что и мертвые "о да!"
воскликнули бы, если бы воскресли.