We almost lost our minds through that mad sky:
It blinds us with its fire or its snow,
And, baring teeth, like any beast of wild,
Old winter hides in April very slow.
No sooner has it fallen into sleep,
That has again its helmet over brows,
And those streams, gone into snow deeps,
Cease their song and freeze in deadly silence.
But all this is forgotten in the past,
The garden hums, and whitens vibrant stone,
And rooms look with opened windows’ eyes,
At dark-green grass, over the road sown.
But only one — the barrel organ old
Shivers with cold in May of sunset’s languor —
Can’t ever grind all injuries recalled,
As it rotates the heedful shaft with anger.
This rusty barrel cannot understand
That all its work is void of any goal,
That any pain of old age extends,
On every pin and every turn, in whole.
But even if it once were to discern
Its own fate and fate of the street organ,
It would not ever cease to sing and turn —
‘Cause every song is one of pain and moan.
Небо нас совсем свело с ума:
То огнём, то снегом нас слепило,
И, ощерясь, зверем отступила
За апрель упрямая зима.
Чуть на миг сомлеет в забытьи —
Уж опять на брови шлем надвинут,
И под наст ушедшие ручьи,
Не допев, умолкнут и застынут.
Но забыто прошлое давно,
Шумен сад, а камень бел и гулок,
И глядит раскрытое окно,
Как трава одела закоулок.
Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленьи мая
Всё никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.
И никак, цепляясь, не поймёт
Этот вал, что ни к чему работа,
Что обида старости растёт
На шипах от муки поворота.
Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?..