En mer les voiles s’égaraient;
comme étrangers à la chaleur,
les platanes fleurissaient lentement
et perdaient leur feuilles en novembre.
Le petit banc dans le vieux parc
se dressait tout blanc et muet,
et les noms des femmes géorgiennes
avaient comme un parfum de raisin.
Ils se muaient en babil
qui courait vers la mer
et surnageait, noir tel un cygne,
courbant le cou étrangement.
La femme Lamara riait,
bondissait vers l’eau de pierre en pierre,
elle y brisait ses talons
et le vin colorait ses lèvres.
Et les cheveux mouillés de Médée
se tressaient de cascade au matin,
et les gouttes taries séchaient,
s’illuminant à contre-courant.
Et plus fort que les oléandres,
en une fleur unique concentré,
voletait le nom d’Ariane
et se dissipait au lointain.
Effleurant à peine ses pilotis,
l’embarcadère venait toucher les flots.
«Tsissana!» un appel à la fenêtre.
«Natela!» répondait une voix.
Там в море паруса плутали,
и, непричастные жаре,
медлительно цвели платаны
и осыпались в ноябре.
И лавочка в старинном парке
бела вставала и нема,
и смутно виноградом пахли
грузинских женщин имена.
Они переходили в лепет,
который к морю выбегал
и выплывал, как черный лебедь,
и странно шею выгибал.
Смеялась женщина Ламара,
бежала по камням к воде,
и каблучки по ним ломала,
и губы красила в вине.
И мокли волосы Медеи,
вплетаясь утром в водопад,
и капли сохли, и мелели,
и загорались невпопад.
И, заглушая олеандры,
собравши все в одном цветке,
витало имя Ариадны
и растворялось вдалеке.
Едва опершийся на сваи,
там приникал к воде причал.
«Цисана!» — из окошка звали.
«Натэла!» — голос отвечал...