I died. The sycamores gave shade;
shutters were shut upon the dust
of the hot streets steamily teased
by the torrid Aeolus.
I slowly walked, and the fauns walked;
It seemed as though I recognised
the great god Pan in every faun.
Good. I must be in Paradise.
Shielding her face against the sun,
there stood a naked, slender girl;
her honeyed skin attracted me;
lilies were threaded in her curls.
She had the grace of a woman.
I watched her small nipples harden
and I recalled a sweet springtime
in another new-grown garden,
when through the trees by the river,
I had one time watched, emboldened,
the miller’s youngest daughter step
out of the water, lithe, golden,
with a damp wisp between her legs.
And now, still wearing the coat
I had on when murdered last night,
with a rake’s predatory gloat,
I advanced upon my Lilith.
She stared at me with her green eyes,
until my clothes burst into flame
and burnt to ashes in a trice.
In the room behind her I saw
a Greek divan, a spread-out shawl,
a table, pomegranates, wine;
some erotic art covering the wall.
With two fingers she shamelessly
took hold of my hot member’s head
with unselfconscious, childish glee.
“Now come along with me,” she said.
Without inducement or effort,
but slowly to extend delight,
like wings, she gradually opened
her soft sweet brown thighs to my sight.
How enticing, how inviting,
her moist pink rose! And with a wild
cry, she fell on my throbbing length,
slicker than that remembered child.
Snake in snake, vessel in vessel,
smooth-fitting parts, I moved in her
through ascending rhythms, feeling
unendurable pleasure stir.
But suddenly she flinched, and pushed
me off her, moved fast, stood over
me, grasped the shawl and twisted it
around her waist and up, covered
and strong again; with me about
to come, to spend, for me, nothing
left. A strange wind made me stagger.
I ran to the door. “Let me in!”
I shouted, noticing with horror,
that I stood outside in the dust
where loudly-yelling youngsters
were staring at my engorged lust.
“Let me come in!” And the goat-hoofed
crowd increased. “Quick, let me come in!”
“I am about to come…” I yelled.
The door stayed shut, the crowd watched, quiet,
as I spurted out my semen.
I knew then that I was in hell.
Я умер. Яворы и ставни
горячий теребил Эол
вдоль пыльной улицы. Я шел,
и фавны шли, и в каждом фавне
я мнил, что Пана узнаю:
«Добро, я, кажется, в раю».
От солнца заслонясь, сверкая
подмышкой рыжею, в дверях
вдруг встала девочка нагая
с речною лилией в кудрях,
стройна, как женщина, и нежно
цвели сосцы — и вспомнил я
весну земного бытия,
когда из-за ольхи прибрежной
я близко-близко видеть мог,
как дочка мельника меньшая
шла из воды, вся золотая,
с бородкой мокрой между ног.
И вот теперь, в том самом фраке,
в котором был вчера убит,
с усмешкой хищною гуляки
я подошел к моей Лилит.
Через плечо зеленым глазом
она взглянула — а на мне
одежды вспыхнули и разом
испепелились. В глубине
был греческий диван мохнатый,
вино на столике, гранаты
и в вольной росписи стена.
Двумя холодными перстами
по-детски взяв меня за пламя:
«Сюда», — промолвила она.
Без принужденья, без усилья,
лишь с медленностью озорной,
она раздвинула, как крылья,
свои коленки предо мной.
И обольстителен и весел
был запрокинувшийся лик,
и яростным ударом чресел
я в незабытую проник.
Змея в змее, сосуд в сосуде,
к ней пригнанный, я в ней скользил,
уже восторг в растущем зуде
неописуемый сквозил, —
как вдруг она легко рванулась
отпрянула, и ноги сжав,
вуаль какую-то подняв,
в нее по бедра завернулась,
и полон сил, на полпути
к блаженству, я ни с чем остался
и ринулся и зашатался
от ветра странного. «Впусти», —
и крикнул, с ужасом заметя,
что вновь на улице стою,
и мерзко блеющие дети
глядят на булаву мою.
«Впусти», — и козлоногий, рыжий
народ все множился. «Впусти же,
иначе я с ума сойду!»
Молчала дверь. И перед всеми
мучительно я пролил семя
и понял вдруг, что я в аду.