Children dying make me happy.
Notice: behind my nose’s hushed sighs
laughter’s vast vague foamy waves roll in.
But I
hang out in the reading room of the streets,
flipping the pages of the dictionary
whose words sound like eight-penny coffin nails hammered in.
Midnight’s humid fingers grab my prick,
a splintered fence looks like the enemy’s teeth,
and the schizoid cathedral gallops
like hail on the dome’s bald gold head.
I’ll never know why I cruised this night
of unredeemed identity, of imagery
that can’t describe the shape of my agony.
I’ve seen Christ extract himself from the nails on an icon —
first feet, then left hand, then right,
and the weeping mud kiss the hem of his gown.
Я люблю смотреть, как умирают дети.
Вы прибоя смеха мглистый вал заметили
за тоски хоботом?
А я —
в читальне улиц —
так часто перелистывал гроба том.
Полночь
промокшими пальцами щупала
меня
и забитый забор,
и с каплями ливня на лысине купола
скакал сумасшедший собор.
Я вижу, Христос из иконы бежал,
хитона оветренный край
целовала, плача, слякоть.
Кричу кирпичу,
слов исступленных вонзаю кинжал
в неба распухшего мякоть:
«Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!
Время!
Хоть ты, хромой богомаз,
лик намалюй мой
в божницу уродца века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!»