I have a mom on the cornflower-blue wallpaper.
I stroll in mottled slacks,
and torment the whirly daises with measured steps.
An evening begins to frolic on rusty oboes,
I come to the small window,
believing,
that I shall again see
the cloud
seated on top of the house.
And at my ill mother’s
run the murmurs of the throng.
Mom knows —
these are the thoughts of a mad augur,
crawling out from the Shustov factory roofs.
And when my forehead, wreathed with a felt hat,
will be bloodied by the fading frame,
I shall say,
drawing the howling wind apart with a bass:
“Mom.
If I shall pity
your flour vase,
trampled on with the heels of nebulous dance, —
who will over-caress the golden hands,
priced by the sign in the Avanzi shop window?”
У меня есть мама на васильковых обоях.
А я гуляю в пестрых павах,
вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу.
Заиграет вечер на гобоях ржавых,
подхожу к окошку,
веря,
что увижу опять
севшую
на дом
тучу.
А у мамы больной
пробегают народа шорохи
от кровати до угла пустого.
Мама знает —
это мысли сумасшедшей ворохи
вылезают из-за крыш завода Шустова.
И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой,
окровавит гаснущая рама,
я скажу,
раздвинув басом ветра вой:
«Мама.
Если станет жалко мне
вазы вашей муки,
сбитой каблуками облачного танца, —
кто же изласкает золотые руки,
вывеской заломленные у витрин Аванцо?..»