To Anatoly Marienhof
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Crazy confusion, blood-soaked and grim!
What are you? Death? Or the healing of cripples?
Lead me to his presence, lead me to him,
I want to see the man in the thick of it.
For three days and nights your camp I’ve been seeking.
North clouds were stone-grey and thunderous.
Praise to him! Even if he’s not Peter!
The rabble adore his mettle and guts.
For three days and nights along paths I stumbled,
In salt lakes my eyes sought success in vain.
My hair, like straw, by the wind was ruffled
And thoroughly flailed by chains of rain.
An embittered heart, though, will never be baffled,
It’s no easy task to chop off my head.
Dawn over Orenburg, a red-haired camel,
Gave me sunrise milk and I was fed.
Its firm cool udder in the twilight dim
I pressed, like bread, to my eyelids. Quickly
Lead me to his presence, lead me to him,
I want to see the man in the thick of it.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Where is he? Surely he must be here?
The heart I bear is heavier than boulders.
Folk have forgotten me, that much is clear —
Khlopusha, the villain and desperado!
Laugh away, fellow!
Sleuths of quality
Are sent on your dismal camp to spy.
I’ve been a jailbird and a convict,
A murderer and a forger was I.
But, as you know, always sooner or later
The hour of reckoning waits with a snare.
They clapped me in irons, tore off the nostrils
Of this peasant lad from the land of Tver.
For ten long years —
Ten — want a bet on it? —
I was convict or vagabond, down on my luck.
This warm flesh of mine was worn by a skeleton
For plucking, as down from a swan is plucked.
It mattered not a damn that I wished to live.
That my heart was weary of flinching at cruelty.
Dear fellow,
To the landlord a peasant is
Of no more concern than sheep or poultry.
I prayed to the yellow coffin of dawn,
My fetters with blue hands I was sucking...
Then... three nights ago... Governor Rheinsdorp
Like a blown leaf
Into my cell came rushing...
“Listen to me, prisoner!
(His very phrase)
For your' ears only is what I’m saying.
A thunderstorm rages in the feather-grass plains
From which all Imperial Russia is shaking.
There’s an upstart there, a thief and rogue,
Out to rouse Russia with a horde of robbers.
Like a forest monastery’s
Birch-wood domes
Heads of the nobility his axe is toppling.
Surely you could bury a knife in his back?
(His very phrase, that’s how he put it.)
For services rendered your freedom I’ll grant
And not stones but silver shall line your pocket.”
For three days and nights, through ways dark and grim
His camp I’ve been seeking without a guide. Quickly
Lead me to his presence, lead me to him,
I want to see the man in the thick of it!
Анатолию Мариенгофу
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
Я три дня и три ночи искал ваш умёт,
Тучи с севера сыпались каменной грудой.
Слава ему! Пусть он даже не Петр!
Чернь его любит за буйство и удаль.
Я три дня и три ночи блуждал по тропам,
В солонце рыл глазами удачу,
Ветер волосы мои, как солому, трепал
И цепами дождя обмолачивал.
Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красношерстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.
И холодное корявое вымя сквозь тьму
Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где он? Где? Неужель его нет?
Тяжелее, чем камни, я нес мою душу.
Ах, давно, знать, забыли в этой стране
Про отчаянного негодяя и жулика Хлопушу.
Смейся, человек!
В ваш хмурый стан
Посылаются замечательные разведчики.
Был я каторжник и арестант,
Был убийца и фальшивомонетчик.
Но всегда ведь, всегда ведь, рано ли, поздно ли,
Расставляет расплата капканы терний.
Заковали в колодки и вырвали ноздри
Сыну крестьянина Тверской губернии.
Десять лет —
Понимаешь ли ты, десять лет? —
То острожничал я, то бродяжил.
Это теплое мясо носил скелет
На общипку, как пух лебяжий.
Черта ль с того, что хотелось мне жить?
Что жестокостью сердце устало хмуриться?
Ах, дорогой мой,
Для помещика мужик —
Все равно что овца, что курица.
Ежедневно молясь на зари желтый гроб,
Кандалы я сосал голубыми руками…
Вдруг… три ночи назад… губернатор Рейнсдорп,
Как сорвавшийся лист,
Взлетел ко мне в камеру…
«Слушай, каторжник!
(Так он сказал.)
Лишь тебе одному поверю я.
Там в ковыльных просторах ревет гроза,
От которой дрожит вся империя,
Там какой-то пройдоха, мошенник и вор
Вздумал вздыбить Россию ордой грабителей,
И дворянские головы сечет топор —
Как березовые купола
В лесной обители.
Ты, конечно, сумеешь всадить в него нож?
(Так он сказал, так он сказал мне.)
Вот за эту услугу ты свободу найдешь
И в карманах зазвякает серебро, а не камни».
Уж три ночи, три ночи, пробиваясь сквозь тьму,
Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.
Проведите ж, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!