I cannot breathe; the solid earth wriggles with worms
and not a star speaks out.
Yet the gods know there is music aloft,
for the station trembles, the Aonians sing,
and, soon to be rent by the engine s whistle,
the air sleeps like a violin.
A gleaming park. The glass dome of the station.
Again the iron world is stunned to charm.
Solemnly the railroad car is being drawn
toward a sonorous feast, some foggy Elysium,
the crying of peacocks, the banging of grand pianos...
I am late. Af raid. A dream.
I enter now the crystal forest of the station,
the court of violins is in disarray
and the chorus of darkness wildly beginning,
and fermenting in the greenhouse the roses smell.
Under a sky of glass the familiar shadow
hides all night in the crowd.
And to me it seems that in music and foam
the iron earth trembles like a beggar.
I push against the glass waiting room —
hot steam is blinding the violinists bow.
Where are you going? At the feast in memory of a dear shadow
the music sounds for us a last time.
Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит,
Но, видит Бог, есть музыка над нами,
Дрожит вокзал от пенья Аонид,
И снова,паровозными свистками
Разорванный,скрипичный воздух слит.
Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.
Железный мир опять заворожен.
На звучный пир в элизиум туманный
Торжественно уносится вагон:
Павлиний крик и рокот фортепьянный.
Я опоздал. Мне страшно. Это — сон.
И я вхожу в стеклянный лес вокзала,
Скрипичный строй в смятеньи и слезах.
Ночного хора дикое начало
И запах роз в гниющих парниках —
Где под стеклянным небом ночевала
Родная тень в кочующих толпах...
И мнится мне: весь в музыке и пене,
Железный мир так нищенски дрожит.
В стеклянные я упираюсь сени.
Горячий пар зрачки смычков слепит.
Куда же ты? На тризне милой тени
В последний раз нам музыка звучит!