Not as the floury moth returns,
whenever the term of my ashes ends
I want my conscious body to turn
into a road and the land’s extent,
a vertebrate body the heavens have burnt
until just coal, aware of its length.
Plain-spelt gigantic wreaths,
the cries of dark-green conifer,
rest on death’s artillery pieces.
Life and time fall headlong
into those wells, the wreaths’
hoops of red-bannered conifer...
That call those comrades followed was final:
it took them to serve in brutal skies.
The silent infantry passed with their rifles,
those exclamations borne shoulder-wise.
With anti-aircraft guns by the thousand,
it passed and passed in disarray, that throng
of a thousand eyes both blue and brown.
And who’s due now to be following on?
Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заёмный прах верну —
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну:
Позвоночное, обугленное тело,
Сознающее свою длину.
Возгласы тёмно-зелёной хвои,
С глубиной колодезной венки
Тянут жизнь и время дорогое,
Оперши́сь на смертные станки —
О́бручи краснознамённой хвои,
Азбучные, крупные венки!
Шли товарищи последнего призыва
По работе в жёстких небесах,
Пронесла пехота молчаливо
Восклицанья ружей на плечах.
И зенитных тысячи орудий —
Карих то зрачков иль голубых —
Шли нестройно — люди, люди, люди, —
Кто же будет продолжать за них?