Last night I tell you, I do not lie,
Up to the waist in melting snow,
I struggled from some strange railway halt.
I saw a hut and entered in:
Black monks were drinking tea and salt
While a gypsy girl made up to them.
At the bedhead all the while
She kept on beckoning with her eyes,
And foisting on them wretched talk:
There she sat until the dawn,
Repeating: Give me just a shawl,
Or anything, or half a shawl.
What once there was, you can’t bring back.
An oaken table, in the salt a knife,
A fat hedgehog instead of bread:
They tried to sing but had no voice,
They tried to stand but merely arched
Through the window to the humpbacked yard.
And scarcely had a half-hour passed,
While their horses stomped and crunched
Their bowls of blackened cats,
When the gates screeched open in the dawn;
Their horses were harnessed in the yard
And they slowly, slowly warmed their hands.
The canvas gloom began to flush
As boredom will, for nothing, pour
Chalk that’s settled out from water,
The milky day in the window peered
Through the transparent linen curtains
And a scrofulous jack flew flashing by.
Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка.
Гляжу — изба, вошел в сенцы,
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка...
У изголовья вновь и вновь
Цыганка вскидывает бровь,
И разговор ее был жалок:
Она сидела до зари
И говорила: — Подари
Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок.
Того, что было, не вернешь.
Дубовый стол, в солонке нож
И вместо хлеба — еж брюхатый;
Хотели петь — и не смогли,
Хотели встать — дугой пошли
Через окно на двор горбатый.
И вот — проходит полчаса,
И гарнцы черного овса
Жуют, похрустывая, кони;
Скрипят ворота на заре,
И запрягают на дворе;
Теплеют медленно ладони.
Холщовый сумрак поредел.
С водою разведенный мел,
Хоть даром, скука разливает,
И сквозь прозрачное рядно
Молочный день глядит в окно
И золотушный грач мелькает.