I don’t remember the word I wished to say.
The blind swallow returns to the hall of shadow,
on shorn wings, with the translucent ones to play.
The song of night is sung without memory, though.
No birds. No blossoms on the dried flowers.
The manes of night’s horses are translucent.
An empty boat drifts on the naked river.
Lost among grasshoppers the word’s quiescent.
It swells slowly like a shrine, or a canvas sheet,
hurling itself down, mad, like Antigone,
or falls, now, a dead swallow at our feet.
with a twig of greenness, and a Stygian sympathy.
O, to bring back the diffidence of the intuitive caress,
and the full delight of recognition.
I am so fearful of the sobs of The Muses,
the mist, the bell-sounds, perdition.
Mortal creatures can love and recognise: sound may
pour out, for them, through their fingers, and overflow:
I don’t remember the word I wished to say,
and a fleshless thought returns to the house of shadow.
The translucent one speaks in another guise,
always the swallow, dear one, Antigone....
on the lips the burning of black ice,
and Stygian sounds in the memory.
Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог тене́й вернётся,
На крыльях срезанных, с прозрачными играть.
В безпамятстве ночная песнь поётся.
Не слышно птиц. Безсмертник не цветёт.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывёт.
Среди кузнечиков безпамятствует слово.
И медленно растёт, как бы шатёр иль храм,
То вдруг прикинется безумной Антигоной,
То мёртвой ласточкой бросается к ногам,
С стигийской нежностью и веткою зелёной.
О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд,
И выпуклую радость узнаванья.
Я так боюсь рыданья аонид,
Тумана, звона и зиянья!
А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольётся,
Но я забыл, что я хочу сказать, —
И мысль безплотная в чертог тене́й вернётся.
Всё не о том прозрачная твердит,
Всё ласточка, подружка, Антигона…
И на губах, как чёрный лёд, горит
Стигийского воспоминанье звона.