Deep within a bottle paradise
where palm trees withered long ago,
dazzled by electric bulbs,
a window in a goblet swam;
it flickered on the fan-blades,
then grew heavy, downwards slid;
and beery smoke hovered inside...
But it’s impossible to describe.
And in this bottle paradise
a group of sirens stood and shook
by the edge of a crooked dais.
In pledge they’d been given eyes.
They lifted their enamelled hands
heavenward and quivered,
and from boredom ate a sandwich.
Doors spun on their hinges,
down stairs the masses toppled,
and rustling stiff shirt-front fringes,
they did a round dance with a bottle;
a pallid siren at the bar
poured guests a shot of brandy,
she came and went, her eyes slanty,
then she picked up her guitar,
and sang a song about her lover:
how she sustained her dear one,
how tender and how cruelly suffered,
how silk and lace her body covered,
how whisky clung inside a glass,
how his battered temple splashed
onto her tormented breast —
then he suddenly collapsed.
There was anguish in this talk,
and everything she sang about
was in a goblet tinged like chalk.
Bar-men shouted at all hours,
up on tables others staggered,
across the ceiling like flowers
bedlam swayed and swaggered;
one man bit his tongue off,
another cried: “I’m sweet Jesus
on a cross — pray to me,
I’ve got nails in my armpits, see!”
To him a siren soon drew near,
sat down straddling his knee,
and then, a furious conclave of goblets
kindled like a chandelier.
Eyes fell down like bales,
a goblet shattered — night departed,
and fattened automobiles
seized Picadilly by its arms
and sped away in fleeing swarms.
Tomatoes grew up from the cold
and then were downwards cast —
Red Bavarian sunsets folded
on beery depths of glass;
and out a window, in time so vast,
a lantern flickered on a mast.
Nevsky Prospekt, languid and bright,
had changed its skin in the night;
saluted by a sleepy hooting,
a sign above the bar-room bristled;
and the Hermandad loudly whistled,
through fog, the crowds, and grime;
high on a tower soared a winged sphere
and the name “Singer” made clear.
В глуши бутылочного рая,
где пальмы высохли давно, —
под электричеством играя,
в бокале плавало окно;
оно на лопастях блестело,
потом садилось, тяжелело;
над ним пивной дымок вился…
Но это описать нельзя.
И в том бутылочном раю
сирены дрогли на краю
кривой эстрады. На поруки
им были отданы глаза.
Они простерли к небесам
эмалированные руки
и ели бутерброд от скуки.
Вертятся двери на цепочках,
спадает с лестницы народ,
трещит картонною сорочкой,
с бутылкой водит хоровод;
сирена бледная за стойкой
гостей попотчует настойкой,
скосит глаза, уйдет, придет,
потом, с гитарой наотлет,
она поет, поет о милом:
как милого она кормила,
как ласков к телу и жесток —
впивался шелковый шнурок,
как по стаканам висла виски,
как, из разбитого виска
измученную грудь обрызгав,
он вдруг упал. Была тоска,
и все, о чем она ни пела, —
в бокале отливалось мелом.
Мужчины тоже все кричали,
они качались по столам,
по потолкам они качали
бедлам с цветами пополам;
один — язык себе откусит,
другой кричит: я — иисусик,
молитесь мне — я на кресте,
под мышкой гвозди и везде…
К нему сирена подходила,
и вот, колено оседлав,
бокалов бешеный конклав
зажегся как паникадило.
Глаза упали точно гири,
бокал разбили — вышла ночь,
и жирные автомобили,
схватив под мышки Пикадилли,
легко откатывали прочь.
Росли томаты из прохлады,
и вот опущенные вниз —
краснобаварские закаты
в пивные днища улеглись,
а за окном — в глуши времен
блистал на мачте лампион.
Там Невский в блеске и тоске,
в ночи переменивший кожу,
гудками сонными воспет,
над баром вывеску тревожил;
и под свистками Германдады,
через туман, толпу, бензин,
над башней рвался шар крылатый
и имя «Зингер» возносил.