In depths of heaven in a bottle,
Where palms have withered long ago,
A window in a glass would wobble,
Beneath an electronic glow;
As if in gold it shone and played,
Then sank and settled, gaining weight;
Above a mist of beer would glide...
A scene which cannot be described.
And in that heaven you'd behold
How sirens, shivering with cold,
Along a crooked stage would line.
For bail, they were met with eyes.
They raised upwards into the skies
Their glossy arms, then they'd dine
On sandwiches, without a sign
Of interest. Doors are separating,
The masses down the stairs spring,
Their boiled shirts crepitating,
They lead the bottle for a swing.
A pale siren pours a brew
To treat a guest. Eyes askew,
She'll wander to and from the bar.
Then step away with a guitar,
About her darling vocalizing.
How she would feed him. How incising
And cruel and kind to the skin
The silken laces sank within.
How in the glasses whiskey sagged,
How from inside a temple's crack,
He gave the beaten chest a spray
And plummeted. A listless day.
And anything that she was singing,
Like chalk, inside the glass was sinking.
The gentlemen as well were squealing,
Around the table they would sway,
They swung from up below the ceiling
Bedlam and flower bouquet;
One would bite off his own tongue,
The other shouts: "I'm Christ unsung!
I'm on the cross, offer me prayer,
Nails in my arms and everywhere..."
To him the siren would appear,
And, having saddled up the knee,
Wineglasses' frenzied potpourri
Lit up as if a chandelier.
Wineglass was shattered, night came chilly,
Eyes lowered as if made of lead,
Taking with them the Piccadilly,
Fat bottomed cars departed freely,
And into chilly darkness fled.
Tomatoes in the coolness dwelled,
And, on the bottom to subside,
The Red Bavarian dusk fell
into the beer. And outside,
Deep in the thicket of the past
A lantern twinkled on the mast.
The avenue in gloom and shine,
After a nightly change of faces,
Disturbed, out there, the tavern sign,
From sleepy horns receiving praises;
And, hit by Hermandada's tooting,
Where clouds of smog and people came,
Winged sphere, from tower protruding,
Bore, high above, the Zinger name.
В глуши бутылочного рая,
где пальмы высохли давно, —
под электричеством играя,
в бокале плавало окно;
оно на лопастях блестело,
потом садилось, тяжелело;
над ним пивной дымок вился…
Но это описать нельзя.
И в том бутылочном раю
сирены дрогли на краю
кривой эстрады. На поруки
им были отданы глаза.
Они простерли к небесам
эмалированные руки
и ели бутерброд от скуки.
Вертятся двери на цепочках,
спадает с лестницы народ,
трещит картонною сорочкой,
с бутылкой водит хоровод;
сирена бледная за стойкой
гостей попотчует настойкой,
скосит глаза, уйдет, придет,
потом, с гитарой наотлет,
она поет, поет о милом:
как милого она кормила,
как ласков к телу и жесток —
впивался шелковый шнурок,
как по стаканам висла виски,
как, из разбитого виска
измученную грудь обрызгав,
он вдруг упал. Была тоска,
и все, о чем она ни пела, —
в бокале отливалось мелом.
Мужчины тоже все кричали,
они качались по столам,
по потолкам они качали
бедлам с цветами пополам;
один — язык себе откусит,
другой кричит: я — иисусик,
молитесь мне — я на кресте,
под мышкой гвозди и везде…
К нему сирена подходила,
и вот, колено оседлав,
бокалов бешеный конклав
зажегся как паникадило.
Глаза упали точно гири,
бокал разбили — вышла ночь,
и жирные автомобили,
схватив под мышки Пикадилли,
легко откатывали прочь.
Росли томаты из прохлады,
и вот опущенные вниз —
краснобаварские закаты
в пивные днища улеглись,
а за окном — в глуши времен
блистал на мачте лампион.
Там Невский в блеске и тоске,
в ночи переменивший кожу,
гудками сонными воспет,
над баром вывеску тревожил;
и под свистками Германдады,
через туман, толпу, бензин,
над башней рвался шар крылатый
и имя «Зингер» возносил.