As the fire loves the birch-tree she loved me
And as gay flared the flames of our love.
As the dawn on the nomad camp breaking
Her young shoulders were shining and smooth.
Neither poetry, nor quarrels, nor concord
Could keep us together for long.
She ran off with a sullen-faced nomad
To the sharp sleigh-runners’ song.
At night, as we shared our rough supper,
A Yakut, in exchange for my knife,
Told me how you drink with your lover
And what gifts you have taken from him.
“That must mean, I suppose, mine were less good?”
“I should think so,” the Yakut agreed,
And stretched out a hand purple with cold
With a wad of tobacco for me.
With my rifle the cold ground I struck,
Took the wad, and said, “I don’t blame
Her now, brother. Though burnt to the ground,
The birch-tree should still thank the flame.”
Полюбила меня не любовью,
Как березу огонь — горячо,
Веселее зари над становьем
Молодое блестело плечо.
Но не песней, не бранью, не ладом
Не ужились мы долго вдвоем,
Убежала с угрюмым номадом,
Остробоким свистя каиком.
Ночью в юрте, за ужином грубым
Мне якут за охотничий нож
Рассказал, как ты пьешь с медногубым
И какие подарки берешь.
«Что же, видно, мои были хуже?»
«Видно, хуже», — ответил якут,
И рукою, лиловой от стужи,
Протянул мне кусок табаку.
Я ударил винтовкою оземь,
Взял табак и сказал: «Не виню.
Видно, брат, и сожженной березе
Надо быть благодарной огню».