To A. Surkov
Remember, Alyosha, the roads of Smolensk,
The cruel, the endlessly falling rain,
The tired women bringing us earthenware vessels,
And hugging them, like children, from the rain,
How they wiped their eyes, stealthily,
And whispered on parting: “May God protect you!
And they called themselves soldier-women again,
As was the custom in Great Russia of old.
Measured by tears more often than by miles,
The highway ran, hiding from sight in the hills:
Villages, villages, villages with churchyards,
As though all Russia had gathered there,
As though, in every Russian locality,
Protecting the living with the cross of their arms,
Gathering all together, our forefathers were praying
For their descendants who do not believe in God.
You know, I suppose, that the Motherland
Is no city house where I lived as on holiday,
It is really these villages, walked by our ancestors,
With plain crosses marking their old Russian graves.
I don’t know how you feel, but the war brought me
For the first time together with the sad yearning
That stretches from village to village,
With a widow’s tears and a woman’s song.
Remember, Alyosha, the cottage near Borisovo,
The cry of a girl weeping over the dead,
The gray-haired old woman in a velveteen coat,
The old man in white, dressed as for death.
Well, what could we say, how could we console them
But sensing our sorrow with her woman’s keen sense
Remember the old one said: “Dear ones,
You go on now, we’ll be waiting for you!”
“We’ll be waiting for you!” said the pastures to us,
“We’ll be waiting for you!” the forests said too.
You know, Alyosha, that at night I keep feeling
That their voices are following me.
In accordance with Russian custom, leaving
only burnt-out sites behind them,
Our comrades are dying
Rending their clothes in the Russian way.
You and I are still spared by the bullets,
Yet, three times thinking the end had arrived,
Still I was proud of that which was dearest,
The Russian soil on which I’d been born,
That I have been destined to die on this land,
That it was a Russian mother who gave birth to us,
That seeing us off to battle, a Russian woman
Had embraced me three times in the old Russian way.
Алексею Суркову
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: «Господь вас спаси!»
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в Бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти поселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну, что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: «Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем».
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» говорили леса. Ты знаешь,
Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле — раскидав позади,
На наших глазах упирают товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За русскую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.