Come, don't I know that, stumbling against shadows,
Darkness could never have arrived at light?
Do I rate happy hundreds over millions
Of happy men? Am I a monster quite?
Isn't the Five-Year-Plan a yardstick for me,
Its rise and fall my own? But I don't quiz
In asking: What shall I do with my thorax
And with what's slower than inertia is?
The great Soviet gives to the highest passions
In these brave days each one its rightful place,
Yet vainly leaves one vacant for the poet.
When that's not empty, look for danger's face.
Иль я не знаю, что, в потемки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я — урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.