I drink the bitterness of primroses and autumn skies,
They hold the burning torrents of your faithlessness:
The bitterness of evenings, nights, and human crowds,
I drink my sobbing stanzas’ sodden bitterness.
To workshops incubi — all soberness is foe.
We hate the safety of the daily bread.
Let the unstable night wind serve and make the toast:
Things need not happen that were wished or said.
Heredity and death are with us at the feast.
The dawn paints silently the tops of trees with fire.
Mouselike, the anapest rustles in biscuit tins,
And Cinderella runs and changes her attire.
The floor is swept, and clean the tablecloth.
Like kisses of a child, my verses’ breath is peace.
And Cinderella flees — when lucky, in the coach —
But if her last is spent — on her two feet.
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.
Надежному куску объявлена вражда.
Тревожный ветр ночей — тех здравиц виночерпьем,
Которым, может быть, не сбыться никогда.
Наследственность и смерть-застольцы наших трапез
И тихою зарей — верхи дерев горят —
B сухарнице, как мышь, копается анапест,
И золушка, спеша, меняет свой наряд.
Полы подметены, на скатерти — ни крошки,
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,
И золушка бежит — во дни удач на дрожках,
А сдан последний грош, — и на своих двоих.