Bebo la amargura de los nardos, de los cielos otoñales la amargura,
y en ellos, el ardiente chorro de tus traiciones.
Bebo la amargura de las tardes y las noches, de las juergas bulliciosas;
de la estrofa sollozante la húmeda amargura bebo.
Infernales engendros de los talleres, no soportamos la sobriedad.
Hemos declarado nuestra enemistad al pedazo seguro de pan.
El alarmante viento de las noches –aquél de los brindis–
que, probablemente, nunca se cumplirán.
La heredad y la muerte son comensales en nuestros banquetes.
Y en el silencioso amanecer, llamean las copas de los árboles.
En el azucarero, como ratón, escarba el anapesto;
y, apurándose, Cenicienta cambia su vestido.
Pisos barridos. Sobre el mantel, ni una migaja.
Como beso infantil, tranquilamente respira el verso,
y la Cenicienta corre, en los días de suerte, en las carretas,
y cuando ya está sin un cuarto, tan sólo corre a pie.
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь
И в них твоих измен горящую струю.
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,
Рыдающей строфы сырую горечь пью.
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.
Надежному куску объявлена вражда.
Тревожный ветр ночей — тех здравиц виночерпьем,
Которым, может быть, не сбыться никогда.
Наследственность и смерть-застольцы наших трапез
И тихою зарей — верхи дерев горят —
B сухарнице, как мышь, копается анапест,
И золушка, спеша, меняет свой наряд.
Полы подметены, на скатерти — ни крошки,
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,
И золушка бежит — во дни удач на дрожках,
А сдан последний грош, — и на своих двоих.