On pavements I will pound them out
Of sun and glass combined;
In winter, let the loft resound
As mildewed corners read my lines.
The attic will itself declaim,
With bow to wintry window frame,
And up to ledge and roof will rise
A leap of wonders, woes, and signs.
A month and more the storm will sweep
And blur where things begin and end.
I'll recollect the sun! — and see:
The world has changed again.
Then Christmas, like a daw, will peer,
And fresh carousing day will show
My love and me a host of things
We never dreamed to know.
In scarf, with hand before my eyes,
I'll shout outdoors and ask the kids:
Oh tell me, dear ones, if you please,
Just what millennium this is?
Who beat a pathway to my door,
That hole all blocked with snow,
While I with Byron had a smoke
And drank with Edgar Poe?
While in Daryál, as with a friend,
In hell, in arsenals of truth,
I dipped — like Lermontov in dread,
Like lips — my life in life's vermouth.
На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам,
Зимой открою потолку
И дам читать сырым углам.
Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме,
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет.
Буран не месяц будет месть,
Концы, начала заметет.
Внезапно вспомню: солнце есть;
Увижу: свет давно не тот.
Галчонком глянет Рождество,
И разгулявшийся денек
Прояснит много из того,
Что мне и милой невдомек.
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Кто тропку к двери проторил,
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По?
Пока в Дарьял, как к другу, вхож,
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы в вермут окунал.