And everywhere with me the foul slander was.
Her almost-crawling step I felt in my dreams’ worst,
And in the town, dead under the merciless heaven,
While seeking, by a chance, some bread and place to live in.
Reflections of her flames are seen in all men eyes —
Sometimes as treachery, as simple fear, sometimes.
I am not feared by it. To every challenge here
I always have my word, the descent and severe.
The day, I can’t avoid, I now foresee:
In light of early dawn, my friends will come to me
To steer my pleasant dream with their lamenting, endless,
To put an icon on my breast, that’s now breathless.
Then, known by none, it’ll enter my room, sad:
In my cooled blood, its mouth will be set
To count ceaselessly the offences, imagined,
To plait its low voice into laments, emerging.
And all will understand its shameful, crazy lies,
Which will forbid each one to look in others’ eyes,
And draw in emptiness my whole body, dying,
And, in the last time, fill my soul, now flying
In the dawn’s haze, with burning helplessness
And with great pity for abandoned Earth.
И всюду клевета сопутствовала мне.
Ее ползучий шаг я слышала во сне
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
И отблески ее горят во всех глазах,
То как предательство, то как невинный страх.
Я не боюсь ее. На каждый вызов новый
Есть у меня ответ достойный и суровый.
Но неизбежный день уже предвижу я, —
На утренней заре придут ко мне друзья,
И мой сладчайший сон рыданьем потревожат,
И образок на грудь остывшую положат.
Никем не знаема тогда она войдет,
В моей крови ее неутоленный рот
Считать не устает небывшие обиды,
Вплетая голос свой в моленья панихиды.
И станет внятен всем ее постыдный бред,
Чтоб на соседа глаз не мог поднять сосед,
Чтоб в страшной пустоте мое осталось тело,
Чтобы в последний раз душа моя горела
Земным бессилием, летя в рассветной мгле,
И дикой жалостью к оставленной земле.