Brightly lit from above I am sitting
in my circular room; this is I —
looking up at a sky made of stucco,
at a sixty-watt sun in that sky.
All around me, and also lit brightly,
all around me my furniture stands,
chair and table and bed--and I wonder
sitting there what to do with my hands.
Frost-engendered white feathery palmtrees
on the window-panes silently bloom;
loud and quick clicks the watch in my pocket
as I sit in my circular room.
Oh, the leaden, the beggarly bareness
of a life where no issue I see!
Whom on earth could I tell how I pity
my own self and the things around me?
And then clasping my knees I start slowly
to sway backwards and forwards, and soon
I am speaking in verse, I am crooning
to myself as I sway in a swoon.
What a vague, what a passionate murmur
lacking any intelligent plan;
but a sound may be truer than reason
and a word may be stronger than man.
And then melody, melody, melody
blends my accents and joins in their quest
and a delicate, delicate, delicate
pointed blade seems to enter my breast.
High above my own spirit I tower,
high above mortal matter I grow:
subterranean flames lick my ankles,
past my brow the cool galaxies flow.
With big eyes-as my singing grows wilder —
with the eyes of a serpent maybe,
I keep watching the helpless expression
of the poor things that listen to me.
And the room and the furniture slowly,
slowly start in a circle to sail,
and a great heavy lyre is from nowhere
handed me by a ghost through the gale.
And the sixty-watt sun has now vanished,
and away the false heavens are blown:
on the smoothness of glossy black boulders
this is Orpheus standing alone.
Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.
Кругом — освещенные тоже,
И стулья, и стол. и кровать.
Сижу — и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.
Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.
О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие.
Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.
И вижу большими глазами —
Глазами, быть может, змей, —
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.
И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер дает.
И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает — Орфей.