Hoisting the tuba, like a golden
Load, onto his back,
He tramped, resentful of his lot.
Two others followed in his track.
One, hugging the shadow of a violin,
A hunchback and a vagabond,
Scraped away the whole day long,
Like a sweaty armpit wept,
The second, a past master at
And champion of the guitar,
Bore a huge sacrum in his arms
And the splendid song of Tamara.1
The sacrum’s seven iron strings
And seven shafts and seven pins,
Assembled by a skillful hand,
Dangled at angles.
The sun sank over the squares,
Cabbies tore past in a crowd,
Like the wise men of Gotham
Got up on stringy mounts.
And suddenly, in the window-ringed well,
Appeared the tuba’s enchanting curl.
The blunt muzzle recoiled
And began to howl. A toneless eagle
Was its first sound. It came crashing down.
After it another rose,
The eagles turned into cuckoos,
The cuckoos shrank to dots
And these, squeezing the throat into a lump,
Dropped through all the windows round.
Then the hunchback, flattening
The violin under his chin,
Modeled a little smile upon
The abbreviated countenance
And scraping away at the strings
With the crosspiece of his bow,
He began to weep, the cripple:
Tilim-tam-tam!
The system filed on in order.
Invention swayed in time.
And each listener furtively
Wiped away the tears that flowed,
When on the windowsills,
In the music and the roar,
The crowd of admirers sprawled
In bed jackets and drawers.
But the divine of worldly passion
And champion of the guitar
Raised the sacrum, set it right,
And boldly gave voice to
The gentle song of Tamara.
And all fell silent.
The imperious sound,
Toneless, like the Kura2 River,
Wondrous as a dream,
Spread...
And in this song Tamara came to life
Seated on a Caucasian couch.
Before her, wine-filled
Goblets sparkled till darkness fell:
Youths stood there,
Gesturing,
And the wild passionate notes
Rang out all night.
Tilim-tam-tam!
The singer was slender and stern.
Laboring, he sang in the courtyard,
Amid deep cesspools,
Laboring, powerful, direct.
Around him a system of cats,
Of windows, pails, of firewood,
Multiplying the dark world
Into narrow courtyard-kingdoms.
But what was the yard? It was a tube
A tunnel leading to those regions
Where I too was pursued by fate,
Where a cat, trembling hard
In the moonlight, gazed
Through the garret window3 into my eyes,
Like the spirit of the seventh floor.
___
1. A popular song based on Lermontov’s poetic heroine Tamara.
2. River between the Caspian and Black seas.
3. In 1927 Zabolotsky lived in Leningrad in an attic room, looking out on the neighboring roofs.
Закинув на спину трубу,
Как бремя золотое,
Он шел, в обиде на судьбу.
За ним бежали двое.
Один, сжимая скрипки тень,
Горбун и шаромыжка,
Скрипел и плакал целый день,
Как потная подмышка.
Другой, искусник и борец,
И чемпион гитары,
Огромный нес в руках крестец
С роскошной песнею Тамары.
На том крестце семь струн железных,
И семь валов, и семь колков,
Рукой построены полезной,
Болтались в виде уголков.
На стогнах солнце опускалось,
Неслись извозчики гурьбой,
Как бы фигуры пошехонцев
На волокнистых лошадях.
И вдруг в колодце между окон
Возник трубы волшебный локон,
Он прянул вверх тупым жерлом
И заревел. Глухим орлом
Был первый звук. Он, грохнув, пал,
За ним второй орел предстал,
Орлы в кукушек превращались,
Кукушки в точки уменьшались,
И точки, горло сжав в комок,
Упали в окна всех домов.
Тогда горбатик, скрипочку
Приплюснув подбородком,
Слепил перстом улыбочку
На личике коротком,
И, визгнув поперечиной
По маленьким струнам,
Заплакал, искалеченный:
— Тилим-там-там!
Система тронулась в порядке.
Качались знаки вымысла.
И каждый слушатель украдкой
Слезою чистой вымылся,
Когда на подоконниках
Средь музыки и грохота
Легла толпа поклонников
В подштанниках и кофтах.
Но богослов житейской страсти
И чемпион гитары
Подъял крестец, поправил части
И с песней нежною Тамары
Уста отважно растворил.
И все умолкло.
Звук самодержавный,
Глухой, как шум Куры,
Роскошный, как мечта,
Пронесся...
И в этой песне сделалась видна
Тамара на кавказском ложе.
Пред нею, полные вина,
Шипели кубки дотемна
И юноши стояли тоже.
И юноши стояли,
Махали руками,
И страстные дикие звуки
Всю ночь раздавалися там...
— Тилим-там-там!
Певец был строен и суров.
Он пел, трудясь, среди дворов
Средь выгребных высоких ям
Трудился он, могуч и прям.
Вокруг него система кошек,
Система окон, ведер, дров
Висела, темный мир размножив
На царства узкие дворов.
На что был двор? Он был трубою,
Он был тоннелем в те края,
Где был и я гоним судьбою,
Где пропадала жизнь моя.
Где сквозь мансардное окошко
При лунном свете, вся дрожа,
В глаза мои смотрела кошка,
Как дух седьмого этажа.