In the west cloud masses swelled, but even the wind waspowerless to breathe.
And crowds of loafers, heavy with filthy clap — I saw them — hung breasting the railings.
I remember rotting snow, I remember snow scabby like mange.
But, though the rain lashed, all day the loafers hung on the bridge rails.
And the day passed, the sunset, long extinguished, scattered green ashes on the sky:
And a horde of harlots came on to the bridge, hoping to attract the loafers.
In vain! Not their smart feathered hats, nor the corrosion of their scent
Could rouse the idlers, nor divert their attention.
But what attracted them?
Ah, open, violet veins,
That foam, that filth, and every kind of slime, hissing, should crawl up on the town walls,
That hunchbacked ice climb higher, that ice floes trap the steamer
And sirens choke with screaming!
Triton, awake; sound your submarine march!
You, wind, responding, blow unkindly.
That the cracked ribs split of ancient wooden barges!
Quickly begin,
The breaking of the ice! Throw barge on steamer,
And set the river coiling like a cobra!
The river hearkened to these voice. Beside the loafers, lecherous harlots
Began to skip, expecting miracles. Their pug faces quivered like jellies
From cold. At last toward midday
The long-awaited time began; and icelike bombs exploded in the gloom,
The river roared, that yesterday was dead.
In speechless ecstasy the loafers writhed.
And then
A black steamer
Charged at the bridge, in frenzy undisguised,
And made a furious turn: its bowsprit swept the loafers from the railings,
And the harlots fell on the ice; and a whirlpool swallowed up the lot.
And the steamer? It trembled, with all its broken body,
And, obscurely uttering,
With rusty breast it smashed against a pier.
A crack: and, powerful and vast, it sank instantly into the boiling pool.
As chief investigator, Nereus himself
Inquired into the case. And just was Nereus’s verdict:
To hit the bridge was clumsy.
But too insolently they had insulted hearing,
Too loathsomely they wriggled in the gloom,
Those cohorts of repulsive harlots; and
Those empty-mouthed loafers.
На западе громада туч росла, но даже ветер был вздохнуть не в силах.
А ротозеи грудой барахла, всей тяжестью нечистого трепла — я видел их — висели на перилах.
Я помню разлагающийся снег, я помню лед паршивый, как короста.
А ротозеи, как их дождь ни сек, весь день висели на перилах моста.
И день прошел, закат давно потух, зеленый пепел по небу развеяв.
Взошли на мост оравы потаскух, очаровать мечтая ротозеев.
Но тщетно! Ни лихие перья шляп, ни въедчивость помады не могла б
Пронять зевак, вниманье их рассеяв.
Но чем же ротозеи увлеклись?
Ах, вскройтесь, фиолетовые вены,
Чтоб пена, мразь и всяческая слизь, шипя, всползли на городские стены,
Чтоб, изгорбатясь, ввысь полез бы лед, чтоб льдинами приперло пароход
И криком захлебнулись бы сирены!
Проснись, тритон, труби подводный марш!
Ты, откликаясь, ветер, взвой недобро,
Чтоб престарелых деревянных барж вдруг хрустнули надломленные ребра!
Скорее начинайте ледоход! Бросайте же баржу на пароход!
Пускай река кольцуется, как кобра!
Река внимала этим голосам.
Близ ротозеев потаскухи-блудни
Зашмыгали, готовясь к чудесам.
Их мордочки сизели, точно студни,
От холода. И, наконец, часам к двенадцати примерно пополудни
Настала долгожданная пора, и льды, как бомбы, лопнули во мраке,
Река взревела, мертвая вчера.
В немом восторге корчились зеваки.
И вот тогда-то
Темный пароход
Рванулся к мосту в бешенстве открытом,
И яростный он сделал разворот, и всех зевак с перил он сбил бушпритом.
И потаскушки падали на лед, и всех их враз всосал водоворот.
А пароход? Всем корпусом разбитым
Он задрожал и, глухо закричав,
Вдруг ржавой грудью стукнулся о бык он!
И хрустнуло. И, мощен, величав, в кипящий омут скрылся в тот же миг он.
И сам Нерей, как обер-прокурор, подробно разбирался в этом деле.
Был справедлив Нерея приговор:
— Неловко мост бушпритом вы задели.
Но слишком нагло оскорбляли слух
И слишком подло корчились во мраке
Оравы этих мерзких потаскух
И эти полоротые зеваки.