Sì, cambieranno le erbe sulla sepoltura
e nella bara riposerà la mano fatta cera,
ma, sembrami, il mio spirito stupito
vivrà tra voi, vivrà la mia nostalgia....
Non già la nostalgia di coloro
da cui - indegno - tanto fui amato:
chi ama è tranquillo nella pena.
Oh, invidiata forza dell’amor donnesco!
A che gli servirebbe lo stupore?
L’amore è luce - etere, cristallo....
Il mio — che non ama — trema quale un corsiero nella spuma,
a lui - la cena dei ladri e veleni.
Incoronato di malate azalee
cantare volle, ma al primo verso
legati ebbe figli — pargoletti —
e resi ciechi, con le braccia mozze.
È desso senza sesso; sa sorridere a tutti;
è finto, il suo gusto è vizioso:
sta dondolando delle culle vuote
e nel cantone ha l’imagine dolcissima: — Gesù.
Lo inventai, eppure è visione,
non l’amo, ma di mio sangue è,
stupito, come lo stupore mio.
È sempre gaio. È la mia Nostalgia.
Пусть травы сменятся над капищем волненья
И восковой в гробу забудется рука,
Мне кажется, меж вас одно недоуменье
Все будет жить мое, одна моя Тоска…
Нет, не о тех, увы! кому столь недостойно,
Ревниво, бережно и страстно был я мил…
О, сила любящих и в муке так спокойна,
У женской нежности завидно много сил.
Да и при чем бы здесь недоуменья были —
Любовь ведь светлая, она кристалл, эфир…
Моя ж безлюбая — дрожит, как лошадь в мыле!
Ей — пир отравленный, мошеннический пир!
В венке из тронутых, из вянущих азалий
Собралась петь она… Не смолк и первый стих,
Как маленьких детей у ней перевязали,
Сломали руки им и ослепили их.
Она бесполая, у ней для всех улыбки,
Она притворщица, у ней порочный вкус —
Качает целый день она пустые зыбки,
И образок в углу — Сладчайший Иисус…
Я выдумал ее — и все ж она виденье,
Я не люблю ее — и мне она близка;
Недоумелая, мое недоуменье,
Всегда веселая, она моя Тоска.