Ilya Selvinsky
Sebastopol

To K. Zelinsky

I was in prison in that town,
My cell was four by three. Still
I could hear the sea through the bars,
And I was happy.
                           Every day at noon
A cannon sounded over the town.
From early morning, barely awake
I was waiting for its thunder.
And was as glad as if the booming clock
Was a present for me.
                                    When the chief,
Not so much a Wrangel1 man as a tsarist,
Lieutenant Colonel Ivanov of the infantry,
Allowed me to be indulged with a book,
And I, in love with Blok's mist and shadows,2
Was sent ... a telephone directory — I
Took no offense at all. On the contrary!
With an amused expression, I read: "Sobakin.
                                                           Sobakin-Sobakovsky,
                                                           Sobachevky,
                                                           Sobashnikov"
                                               and simply, "Sobaka" —3
And I was happy for nineteen days.
Later I got out and saw the beach,
And in the distance a three-decked schooner,
And behind her a dinghy.
                                       My amusement
Did not fade in the least. I thought
That if this thing dropped anchor,
I would swim to its captain
And would sail then to Constantinople
Or somewhere else... But the schooner
Melted into the blue of the sea.

All the same, I was blissfully serene:
Actually, there's no sense regretting
The transience of happiness! It was already a blessing
That I was happy. And there seemed
No reason for it, so much the better;
As things are, happiness
    was mine in vain.

So I loafed about, rolling like a brig,
Along Count's Dock and past the bronze
Nakhimov,4 and past the vistas
Of the eleven-month-old battle,
And past the little house where in the window
Sat a large-headed, stumpy,
Tame raven with blue eyes.

Yes, I was happy! Of course, I was happy.
Madly happy. Nineteen years old
And not a penny. All I had then
Was a smile. That was all my wealth.

Do you like girls, tanned
Darker than their gingery hair?
With eyes filled out with the sea's distances?
With shoulders wider than their hips, eh? Furthermore,
Lips turning up just a little, like a child's?
One such walked toward me.
That is, not so much toward me. But anyway, we walked.
How my heart thumped... Now she is passing.
No, she can't be allowed
To get away...
                      "Excuse me!"
She stopped:
                      "Yes?"
                                 She looked.
Quick, I must think of something!
                                                    She waited.
Oh, hell! What can I say to her?
"I... You see... I... Sorry, but..."

And suddenly she gave me
A really warm look,
And thrusting her hand into a little pink pocket
On the white skirt (that was the fashion then),
Handed me a "Kerenka."5 So that was it!
She's taken me for a beggar... Fine thing!
I ran after her:
                       "Stop!
Really, I'm not... How dare you!
Take it back, I beg you — take it back!
It's just I like you, and I..."
And suddenly I started sobbing. I'd just realized
That all my prison happiness
Was simply trying to hold down the horror.
                                                                   Ah!
Why was I doing this? Far easier
To give way to the feeling. The cannon's salvo...
And this book... a telephone directory.

But the girl took me by the arm,
And, thrusting bystanders aside, led me off
Into some gateway. Two hands
Lay on my shoulders: "There there, darling!
I didn't mean to upset you, darling.
Stop crying, darling, stop it..."
She whispered, breathing hard,
Probably becoming a little inebriated in the half-dark
With her own whispering and that word,
So bewitching, so sweet,
So enticing, which, perhaps,
She'd never had occasion to use before,
That loveliest, most lyrical word: "Darling."
I was in prison in that town.
I was nineteen!
                        And today
Again I am walking over blackened corpses
On the Balaklava-Sebastopol Road,
Where our cavalry division has passed.

On this vacant piece of land was the prison,
There. Turn right. I walk
Toward the steep-rising lane, as if someone
Were directing my footsteps. Why?
Debris... Craters... Smoldering ruins.
And suddenly, in the middle of the gray, burnt-out place,
Some iron gates,
Opening onto a blue emptiness.
I recognize them at once. Yes, yes!
                                                        It is they.

And then for some reason, I look around,
As sometimes one does,
Sensing someone's gaze:
Across the road, in the little room, overgrown
With lilac, burdock and couch grass,
In the window frame, thrown out by an explosion,
That same, tame, big-headed
Centenarian raven with the blue eyes.

Ah, what a poem that was! For the world
The unconquerable city of Sebastopol
Is history. A museum town.
An encyclopedia of names and dates.
But for me... For my heart...
For my whole soul... No, I could not live
At peace, if this town
Had remained in enemy hands.
                                                  Nowhere in the world

Will I find just this lane,
With its slope from heaven to sea,
From light blue to dark blue — crooked,
Slightly drunk, hobbling,
Where once I sobbed, growing tipsy
On the irrepressible whispering of love...
This was the very lane!
                                     And at once I understood
That poetry and the homeland are the same,
That the homeland too is a book
Which one writes for oneself,
With the sacred pen of memory,
Cutting out the prose, the tedious passages,
And leaving sun and love.

Raven, do you recall my girl?
How I would like to burst out sobbing now!
But it's no longer possible. I am old.

____
1. (Baron) Pyotr Nikolayevich Wrangel (1878-1928), a general in the Tsar's army who led the Whites in the south against the Red Army during the Civil War.
2. Frequent motifs in the poetry of Aleksandr Blok.
3. Sobaka is the Russian word for dog.
4. A monument to Admiral Pavel Stepanovich Nakhimov (1802-1855), a Russian naval hero who was one of the leaders of the heroic defense of Sebastopol during the Crimean War (1853-1856).
5. Kerenka was the popular name for the paper money issued by Aleksandr Kerensky's Provisional Governmentin 1917.

Translated by Daniel Weissbort

Илья Сельвинский
Севастополь

Я в этом городе сидел в тюрьме.
Мой каземат — четыре на три. Все же
Мне сквозь решетку было слышно море,
И я был весел.
        Ежедневно в полдень
Над городом салютовала пушка.
Я с самого утра, едва проснувшись,
Уже готовился к ее удару
И так был рад, как будто мне дарили
Басовые часы.
        Когда начальник,
Не столько врангелевский,
                сколько царский,
Пехотный подполковник Иванов,
Решил меня побаловать книжонкой,
И мне, влюбленному в туманы Блока1,
Прислали... книгу телефонов — я
Нисколько не обиделся. Напротив!
С веселым видом я читал: «Собакин»,
        «Собакин-Собаковский»,
        «Собачевский»,
        «Собашников»,
И попросту «Собака» —
И был я счастлив девятнадцать дней,

Потом я вышел и увидел пляж,
И вдалеке трехъярусную шхуну,
И тузика за ней.
        Мое веселье
Ничуть не проходило. Я подумал,
Что, если эта штука бросит якорь,
Я вплавь до капитана доберусь
И поплыву тогда в Константинополь
Или куда-нибудь еще... Но шхуна
Растаяла в морской голубизне.

Но все равно я был блаженно ясен:
Ведь не оплакивать же в самом деле
Мелькнувшей радости! И то уж благо,
Что я был рад. А если оказалось,
Что нет для этого причин, тем лучше:
Выходит, радость мне досталась даром.

Вот так слонялся я походкой брига
По Графской пристани, и мимо бронзы
Нахимову, и мимо панорамы
Одиннадцатимесячного боя,
И мимо домика, где на окне
Сидел большеголовый, коренастый
Домашний ворон с синими глазами.

Да, я был счастлив! Ну, конечно, счастлив.
Безумно счастлив! Девятнадцать лет —
И ни копейки. У меня тогда
Была одна улыбка. Все богатство.

Вам нравятся ли девушки с загаром
Темнее их оранжевых волос?
С глазами, где одни морские дали?
С плечами шире бедер, а? К тому же
Чуть-чуть по-детски вздернутая губка?
Одна такая шла ко мне навстречу...
То есть не то чтобы ко мне. Но шла.

Как бьется сердце... Вот она проходит.
Нет, этого нельзя и допустить,
Чтобы она исчезла...
        — Виноват! —
Она остановилась:
        — Да? —
        Глядит.
Скорей бы что-нибудь придумать.
                Ждет.
Ах, черт возьми! Но что же ей сказать?
— Я... Видите ли... Я... Вы извините...

И вдруг она взглянула на меня
С каким-то очень теплым выраженьем
И, сунув руку в розовый кармашек
На белом поле (это было модно),
Протягивает мне «керенку». Вот как?!
Она меня за нищего... Хорош!
Я побежал за ней:
        — Остановитесь!
Ей-богу, я не это... Как вы смели?
Возьмите, умоляю вас — возьмите!
Вы просто мне понравились, и я...

И вдруг я зарыдал. Я сразу понял,
Что все мое тюремное веселье
Пыталось удержать мой ужас. Ах!
Зачем я это делал? Много легче
Отдаться чувству. Пушечный салют...
И эта книга... книга телефонов.

А девушка берет меня за локоть
И, наступая на зевак, уводит
Куда-то в подворотню. Две руки
Легли на мои плечи.
— Что вы, милый!
Я не хотела вас обидеть, милый.
Ну, перестаньте, милый, перестаньте...

Она шептала и дышала часто,
Должно быть, опьяняясь полумраком,
И самым шепотом, и самым словом,
Таким обворожительным, прелестным,
Чарующим, которое, быть может,
Ей говорить еще не приходилось,
Сладчайшим соловьиным словом «милый».

Я в этом городе сидел в тюрьме.
Мне было девятнадцать!
        А сегодня
Меж черных трупов я шагаю снова
Дорогой Балаклава — Севастополь,
Где наша кавдивизия прошла.

На этом пустыре была тюрьма,
Так. От нее направо.
        Я иду
К нагорной уличке, как будто кто-то
Приказывает мне идти. Зачем?
Развалины... Воронки... Пепелища...

И вдруг среди пожарища седого —
Какие-то железные ворота,
Ведущие в пустоты синевы.
Я сразу их узнал... Да, да! Они!

И тут я почему-то оглянулся,
Как это иногда бывает с нами,
Когда мы ощущаем чей-то взгляд:
Через дорогу, в комнатке, проросшей
Сиренью, лопухами и пыреем,
В оконной раме, выброшенной взрывом,
Все тот же домовитый, головастый
Столетний ворон с синими глазами.

Ах, что такое лирика!
        Для мира
Непобедимый город Севастополь —
История. Музейное хозяйство.
Энциклопедия имен и дат.
Но для меня... Для сердца моего...
Для всей моей души... Нет, я не мог бы
Спокойно жить, когда бы этот город
Остался у врага.
        Нигде на свете
Я не увижу улички вот этой,
С ее уклоном от небес к воде,
От голубого к синему — кривой,
Подвыпившей какой-то, колченогой,
Где я рыдал когда-то, упиваясь
Неудержимым шепотом любви...
Вот этой улички!
        И тут я понял,
Что лирика и родина — одно.
Что родина ведь это тоже книга,
Которую мы пишем для себя
Заветным перышком воспоминаний,
Вычеркивая прозу и длинноты
И оставляя солнце и любовь.
Ты помнишь, ворон, девушку мою?
Как я сейчас хотел бы разрыдаться!
Но это больше невозможно. Стар. 

Стихотворение Ильи Сельвинского «Севастополь» на английском.
(Ilya Selvinsky in english).