Since early morning, Anna sang, with art
Of sewing and embroidery in making.
As songs descended flowing from the yard,
His heart gave in to tenderness of aching.
That instance Pestel thought: «Young man lacks patience.
Too absent-minded, would not even sit.
And yet, he harbors hope, as too unfit
His youth is for hypocrisy’s temptations.
He thought: «As Russia undergoes its
Successful bid for liberties and proper
Authority in place, a space to prosper
Shall come to stately nature of his gifts.»
«In that chibouk of yours – if you could find
Some light.»
«Well, but of course.»
«Oh, most kind.»
While Pushkin thought: «He has a potent mind
And mighty will. Though Brutus-like behavior
Of his is misaligned with era’s fervor.
And wasn’t Bonaparte of Brutus kind?»
Equality and classes. Less than eager
Was Pushkin on the subject. «With the rest
To equalize the paupers? – when at best
Conditions for equality are meager.
Toward the poor it is gentry’s obligation –
In dignity to foster education.»
«Of course,» responded Pestel, «since the throne
Remains the despot’s undisputed booty,
The gentry has inalienable duty
To form the base for changes of its own.»
«Alas,» was Pushkin’s answer. Bases of
Such piety gave rise to Pugachev.
«The peasantry revolting…»
Too divine
A contrast, Anna’s voice was ceaseless labor.
The yard of the Moldavian, old neighbor,
Brought scents of sheepskin, cattle-shed, and wine.
The day was filled with azure, of the sort
That buckets grace from wells of deepest posture.
And voice… that voice with heights on verge of rupture
Caught Pushkin thinking: «Anna! Dear Lord!»
«Without fight, we peacefully evade,»
Came Pestel’s protest, «tyranny, its evil.»
«Ahh, tyranny in Russia – senseless drivel,
The tyrants hardly mastered their trade,»
Said Pushkin.
«What a truly frisky mind,»
Thought Pestel to himself, «A wealth of comments,
Yet paucity of reasonable thoughts.»
«A genius can end the serfdom’s torments!»
«In politics, a genius destructs,»
Responded Pushkin.
Topics overall
Were pleasant in discussion. Of Lycurgus,
Of Solon, of St. Petersburg, of focus
In Russia to expend beyond control.
Of Asia, of the Caucasus, of Dante,
Of insurrection, led by Ipsilanti.
They spoke of love, thus thwarting likely pause.
«Love,»
Pushkin asked, «in your envisioned nation
Has merits just for human propagation,
Thus being driven by a set of lasting laws?»
A smile came to Pestel, void of glee.
«Materialist at heart,
I live meanwhile
With reason in discord. His light-eyed smile
Led Pushkin to conclude: «And that’s the key!»
They parted. Pestel sauntered through the breadth
Of muddy streets, conspicuous and livid,
As Alexander’s absent-minded spirit
Was contemplating his departing steps.
There walked he, Russian Brutus. Storing grief,
The gaze of Russian genius pursued him.
The azure and the chill, and ever fulsome
Trees’ greenery formed morning’s leitmotif.
He made a written entry of that phrase –
On heart and reason. Dutiful to ponder,
He told himself: «And thus, another plotter.
What choice we have, but join their ranks.»
A shabby wagon crept across the village.
The hound barked. The branches wrought with leafage
Were shaking through the morning’s breezy cold.
In April, lust for life was filled with yearning.
And once again, he heard it – Anna’s singing.
And gasped through passion:
«Anna! Dear Lord!»
Там Анна пела с самого утра
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
И молод. И не станет фарисеем».
Он думал: «И, конечно, расцветет
Его талант, при должном направленьи,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное правленье».
– Позвольте мне чубук, я закурю.
– Пожалуйте огня.
– Благодарю.
А Пушкин думал: «Он весьма умен
И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
Но времена для брутов слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве сословий.
– Как всех равнять? Народы так бедны, –
Заметил Пушкин, – что и в наши дни
Для равенства достойных нет сословий.
И потому дворянства назначенье –
Хранить народа честь и просвещенье.
– О, да, – ответил Пестель, – если трон
Находится в стране в руках деспота,
Тогда дворянства первая забота
Сменить основы власти и закон.
– Увы, – ответил Пушкин, – тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
– Мужицкий бунт бессмыслен… –
За окном
Не умолкая распевала Анна.
И пахнул двор соседа-молдавана
Бараньей шкурой, хлевом и вином.
День наполнялся нежной синевой,
Как ведра из бездонного колодца.
И голос был высок: вот-вот сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»
– Но, не борясь, мы потакаем злу, –
Заметил Пестель, – бережем тиранство.
– Ах, русское тиранство-дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, –
Ответил Пушкин.
«Что за резвый ум, –
Подумал Пестель, – столько наблюдений
И мало основательных идей».
– Но тупость рабства сокрушает гений!
– На гения отыщется злодей, –
Ответил Пушкин.
Впрочем, разговор
Был славный. Говорили о Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на простор.
Об Азии, Кавказе и о Данте,
И о движенье князя Ипсиланти.
Заговорили о любви.
– Она, –
Заметил Пушкин, – с вашей точки зренья
Полезна лишь для граждан умноженья
И, значит, тоже в рамки введена. –
Тут Пестель улыбнулся.
– Я душой
Матерьялист, но протестует разум. –
С улыбкой он казался светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В этом соль!»
Они простились. Пестель уходил
По улице разъезженной и грязной,
И Александр, разнеженный и праздный,
Рассеянно в окно за ним следил.
Шел русский Брут. Глядел вослед ему
Российский гений с грустью без причины.
Деревья, как зеленые кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в дневник –
О разуме и сердце. Лоб наморщив,
Сказал себе: «Он тоже заговорщик.
И некуда податься, кроме них».
В соседний двор вползла каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе упругом
Качались ветки, полные листвой.
Стоял апрель. И жизнь была желанна.
Он вновь услышал – распевает Анна.
И задохнулся:
«Анна! Боже мой!»