You were sleeping, today, while I was looking about us
into the shadows, a horseman in patrol.
It was then I understood exactly how late it was:
how death is waiting on stage, and how everything passes,
and though it looks innocent to scribble these lines
poetry is no longer private as prayer.
This generation demands performance. The guilt of that
I take on without the gift or desire for it.
For your sake I take on the shame of pretence
so that in me may be seen some hint of the past,
of how it might he with Marina and Anna alive
when poetry and conscience could live together.
So now in my throat, which is clean and clumsy,
an echo sounds of the ancient Russia word.
I have become an ambiguous, homely ghost
of two poets whose lives can never return.
I have inherited the tenderness that is theirs,
as much as I can bear, for more would murder me.
I understand how little I’m worth myself.
Yet, God knows, something links me to my listeners.
Perhaps the most virtuous thing would be silence itself,
which is the only certain way to keep lips from lying.
If that’s impossible, then take away my voice
my last voice, and allow me to live honourably
until I leave everyone whenever that may be!
At least my spirit is without cunning,
remains vigilant, and does not choose
the favours of this world, without fear of the next.
So I burn to speak truth, and I serve deceit
and must while I have life and energy.
Сегодня, покуда вы спали, надеюсь,
как всадник в дозоре, во тьму я глядела.
Я знала, что поздно, куда же я денусь
от смерти на сцене, от бренного дела!
Безгрешно рукою водить вдоль бумаги.
Писать — это втайне молиться о ком-то.
Запеть напоказ — провиниться в обмане,
а мне не дано это и неохота.
И все же для вас я удобство обмана.
Я знак, я намек на былое, на Сороть,
как будто сохранны Марина и Анна
и нерасторжимы словесность и совесть.
В гортани моей, неумелой да чистой,
жил призвук старинного русского слова.
Я призрак двусмысленный и неказистый
поэтов, чья жизнь не затеется снова.
За это мне выпало нежности столько,
что будет смертельней, коль пуще и больше.
Сама по себе я немногого стою.
Я старый глагол в современной обложке.
О, только за то, что душа не лукава
и бодрствует, благословляя и мучась,
не выбирая, где милость, где кара,
на время мне посланы жизнь и живучесть.
Но что-то творится меж вами и мною,
меж мною и вами, меж всеми, кто живы.
Не проще ли нам обойтись тишиною,
чтоб губы остались свежи и не лживы?
Но коль невозможно, коль вам так угодно,
возьмите мой голос, мой голос последний!
Вовеки пребуду добра и свободна,
пока не уйду от вас сколько-то-летней...