In that month of May, that month of mine,
I felt so easy and so light,
and, spreading above the earth,
the flying weather drew me after.
I was so generous, so generous,
in the joyous foretaste of much song,
and as light-headed as a goldfinch,
I dipped my feathers in the air.
But, thank the Lord, my gaze became
more rigorous and penetrating,
and every sigh and every flight
now costs me more and more.
And I’m privy to the secrets of the day...
Its phenomena are revealed to me.
Smiling like an old ironic Jew,
I observe what’s happening around me.
I see the loudly cawing rooks
above the black snow hanging;
the weary glances of the women
as they stoop above their knitting.
And piping somewhere on a pipe,
unmindful of neat beds of flowers,
a stranger child goes scampering about
and violating their established order.
В тот месяц май, в тот месяц мой
во мне была такая лёгкость
и, расстилаясь над землей,
влекла меня погоды лётность.
Я так щедра была, щедра
в счастливом предвкушенье пенья,
и с легкомыслием щегла
я окунала в воздух перья.
Но, слава Богу, стал мой взор
и проницательней, и строже,
и каждый вздох и каждый взлет
обходится мне всё дороже.
И я причастна к тайнам дня.
Открыты мне его явленья.
Вокруг оглядываюсь я
с усмешкой старого еврея.
Я вижу, как грачи галдят,
над черным снегом нависая,
как скушно женщины глядят,
склонившиеся над вязаньем.
И где-то, в дудочку дудя,
не соблюдая клумб и грядок,
чужое бегает дитя
и нарушает их порядок.