We now observe the rules of winter,
and on the snow impose design
and, in play restraining laughter,
we scoop the white snow from the ground.
And then, as if foreseeing ill,
pedestrians crowd about the fence;
an anxious question gnaws at them:
what are they doing, this odd couple?
We’re making a snowman — that is all.
We are triumphant and amazed
when tapering height and breadth depend
on every movement that we make.
You say: “Just look how well I mold.”
You are so excellent at this —
to formlessness imparting form.
I answer: “Look, how much I love.”
Obedient to our least command,
snow gives precision to your features.
I then detect the beauty of
your face as you bend to the snow.
Past all these people then we stride
out of the snow, our eyes defiant.
When playing games, my love, your features
should always be as childlike and intent.
To his continued labor try to yield,
O work that my beloved does!
Grant him the fluency of a child
who draws a chimney and a house.
Мы соблюдаем правила зимы.
Играем мы, не уступая смеху
и придавая очертанья снегу,
приподнимаем белый снег с земли.
И будто бы предчувствуя беду,
прохожие толпятся у забора,
снедает их тяжелая забота:
а что с тобой имеем мы в виду?
Мы бабу лепим — только и всего.
О, это торжество и удивленье,
когда и высота и удлиненье
зависят от движенья твоего.
Ты говоришь: — Смотри, как я леплю. —
Действительно, как хорошо ты лепишь
и форму от бесформенности лечишь.
Я говорю: — Смотри, как я люблю.
Снег уточняет все свои черты
и слушается нашего приказа.
И вдруг я замечаю, как прекрасно
лицо, что к снегу обращаешь ты.
Проходим мы по белому двору,
прохожих мимо, с выраженьем дерзким.
С лицом таким же пристальным и детским,
любимый мой, всегда играй в игру.
Поддайся его долгому труду,
о моего любимого работа!
Даруй ему удачливость ребенка,
рисующего домик и трубу.