White churches stand tall and there’s resonant, glistening ice,
And the cornflower-blue is abloom in my son’s precious gaze.
Nights strung with diamonds hang high on the ancient town’s heights,
More yellow than linden-flower honey the sickle-moon’s rays.
Dry blizzards blow in from the fields past the faraway river,
And people, like angels, rejoice in the Lord’s Holy Day.
They’ve tidied the parlor, lit icon lamps, flames all aquiver;
They’ve placed the Good Book on a table of oak, and they pray.
There dour-faced memory, forthrightness now apt to abhor,
Did open her sanctum sanctorum and bowed low to me;
But I ventured not in, and I slammed shut the hideous door,
While the town was suffused with the bells of Nativity’s glee.
Там белые церкви и звонкий, светящийся лёд,
Там милого сына цветут васильковые очи.
Над городом древним алмазные русские ночи
И серп поднебесный желтее чем липовый мёд.
Там вьюги сухие взлетают с заречных полей,
И люди, как ангелы, Божьему празднику рады,
Прибрали светлицу, зажгли у киота лампады,
И Книга Благая лежит на дубовом столе.
Там строгая память, такая скупая теперь,
Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;
Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь;
И город был полон весёлым рождественским звоном.